Кладбище домашних животных

И от него пахло могилой. Мерзко так пахло, как будто он гнил изнутри. Я заметил, что Алан Перинтон закрыл рукой нос и рот. Воняло и вправду ужасно. Прямо-таки представлялось, как у него в волосах копошатся могильные черви…

– Хватит, – хрипло сказал Луис. – Я достаточно выслушал.

– Нет, не достаточно, – с нажимом произнес Джад. – Еще не достаточно. На самом деле все было еще страшнее, словами этого не передать. Чтобы это представить, надо было видеть все своими глазами. Он был мертвым, Луис. Но и живым тоже. И он… он… он знал обо всем.

– Знал обо всем? – Луис резко подался вперед.

– Ага. Он долго смотрел на Алана и вроде как улыбался… ну, то есть зубы были видны… а потом заговорил, очень тихо, и приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать. И голос был странным, будто у него в горле пересыпался гравий. «Твоя жена, Перинтон, трахается с тем мужиком, который работает с ней в аптеке, – сказал он. – Как тебе это? Она кричит, когда кончает. Как тебе это, а?»

У Алана буквально отвисла челюсть, и было видно, что эти слова его очень задели. Алан сейчас в Гардинере, в доме престарелых… ну то есть был там, когда я в последний раз о нем слышал… сейчас ему уже под девяносто. А тогда ему было чуть-чуть за сорок, и в городе ходили разные слухи о его второй жене. Она была его дальней родственницей, если не ошибаюсь, троюродной сестрой. Приехала в Ладлоу перед самым началом войны и поселилась в доме Алана и его первой жены, Люси. Потом Люси умерла, а через полтора года Алан взял и женился на этой девице. Ее звали Лорин. Когда они поженились, ей было всего двадцать четыре. И о ней говорили всякое, ну, ты понимаешь. Мужчина назвал бы ее девушкой свободных нравов. А женщины прямо говорили, что она потаскушка. И Алан, надо думать, тоже что-то такое подозревал, потому что сказал: «Заткнись! Заткнись, или я за себя не отвечаю, кем бы ты ни был!»

«Тише, Тимми, не надо, – говорит Билл, и видок у него еще хуже, чем был, словно его сейчас вырвет, или он упадет замертво, или и то и другое сразу. – Не надо, Тимми».

Но Тимми не обращал на него внимания. Повернулся к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой обожаемый внук только и ждет, когда ты умрешь, старик. Ему нужны деньги, которые, как он считает, ты держишь в сейфе в Бангорском восточном банке. Вот почему перед тобой он так заискивает, а за глаза насмехается вместе со своей сестрицей. Старая деревяшка, вот как они тебя называют», – говорит Тимми, и знаешь, Луис, его голос… он изменился. Стал злым и язвительным. Точно таким же, каким мог бы быть голос внука Джорджа, если бы… если бы все это было правдой. «Старая деревяшка, – говорит Тимми. – Они оба говном изойдут, когда узнают, что ты беден как церковная мышь и потерял все свои сбережения еще в тридцать восьмом. Точно говном изойдут, да, Джордж?»

Джордж попятился, его деревянная нога подогнулась, он упал на крыльцо Билла и опрокинул его кружку с пивом, и он был белым как полотно, Луис.

Билл кое-как поднял его на ноги и заорал на сына: «Перестань, Тимми! Не надо!» Но Тимми не перестал. Он сказал кое-что нехорошее о Ганнибале, а потом обо мне, и к тому времени он… словно бредил. Да, бредил. Кричал. И мы начали потихонечку отступать, а потом побежали, волоча на себе Джорджа, потому что крепления на его деревянном протезе слетели и он почти отвалился с одной стороны, так что мысок ботинка смотрел в другую сторону и волочился по траве.

А Тимми Батермэн стоял на лужайке под бельевой веревкой, с алым в лучах заходящего солнца лицом, на котором выделялись отметины, его волосы растрепались и были какими-то пыльными… и он кричал нам вслед, не умолкая: «Старая деревяшка! Старая деревяшка! И рогоносец! И развратник! До свидания, джентльмены! До свидания! До свидания!» А потом он рассмеялся, только этот смех напоминал вопль… что-то внутри у него кричало… все кричало и кричало.

Джад замолчал. Он дышал учащенно и тяжело.

– Джад, – сказал Луис. – То, что говорил Тимми Батермэн… это была правда?

– Это была правда, – пробормотал Джад. – Господи! Чистая правда. По молодости я захаживал в публичный дом в Бангоре. Не я один, хотя многие, думается, все же не сворачивают со стези добродетели. А вот мне иной раз хотелось чего-нибудь новенького. Или хотелось заплатить какой-нибудь женщине, чтобы сделать с ней то, чего не повернется язык попросить у собственной жены. У мужчин тоже есть свои тайны, Луис. Ничего страшного в этом нет… в том, что я делал… и к тому времени я уже лет восемь-девять как перестал ходить к этим барышням, да и Норма не ушла бы от меня, если бы узнала. Но что-то в ней умерло бы навсегда. Что-то нежное и дорогое.

Красные, воспаленные глаза Джада затуманились влагой. Слезы стариков особенно отвратительны, подумал Луис. Но когда Джад потянулся через стол, ища его руку, крепко стиснул ладонь старика.

– Он говорил нам только плохое, – сказал Джад. – Только плохое. Видит Бог, в жизни каждого человека достаточно грязи. Два или три дня спустя Лорин Перинтон покинула Ладлоу навсегда, и те, кто видел ее на станции, когда она садилась в поезд, говорили, что у нее под каждым глазом красовалось по фонарю, а обе ноздри были заткнуты ватой. Алан о ней больше не вспоминал. Джордж умер в тысяча девятьсот пятидесятом, и если что и оставил своим внукам, мне об этом неизвестно. Ганнибала с позором прогнали со службы. Именно за то, в чем его обвинял Тимми Батермэн. Не скажу, за что именно – подробности тебе неинтересны, – но если вкратце, то это была растрата общественных средств. Его даже пытались отдать под суд за злоупотребление общественным положением, но до этого все-таки не дошло. Потеря должности была сама по себе наказанием. Он всю жизнь был большой шишкой, а потом в одночасье потерял все.

Но ведь в каждом из них было что-то хорошее. Только люди об этом не помнят, а помнят лишь плохое. Ганнибал основал благотворительный фонд в пользу Восточной больницы прямо перед началом войны. Алан Перинтон был одним из самых великодушных и щедрых людей, которых я знал. А старина Джордж Андерсон хотел лишь спокойно работать на почте.

Но оно говорило о них только плохое. Оно хотело, чтобы мы помнили только плохое, потому что оно было злым… и оно знало, что мы собирались его извести. Тимми Батермэн, который ушел воевать, был обычным, славным парнишкой, может быть, чуть туповатым, но добрым. Однако то, что мы видели в тот вечер, то, что смотрело на заходящее красное солнце… это было чудовище. Может быть, зомби, или диббук, или демон. Может быть, у этой твари вообще нет названия, но микмаки знали, что это такое, с именем или без.

– И что? – оцепенело спросил Луис.

– Нечто, к чему прикоснулся вендиго, – произнес Джад невыразительным голосом. Он сделал глубокий вдох, на миг задержал дыхание, потом медленно выдохнул и посмотрел на часы: – Ох ты, черт. Время-то уже позднее, Луис. Что-то я заболтался. Рассказал даже больше, чем собирался.