Долина

– Уже начинаешь торговаться?

Он проследил глазами, как она выходила из спальни, босая, легкой, почти танцующей походкой, и думал о том, что ему уже известно об этой женщине и что еще предстоит в ней открыть. Он семь лет прожил с Александрой, матерью Марго, и под конец понял, что совсем ее не знал.

Из гостиной донесся голос Лео Ферре, и он сразу же вспомнил доктора Жерома Годри. Когда-то они с Леа флиртовали… Интересно, была у них интрижка до того, как Леа вошла в его жизнь? Возможно… А потом? Он снова подумал о своих сомнениях и ревности, когда он сидел в долине, и его поразила одна мысль. А что, если эта ревность была не более чем признаком его собственной неуверенности? Может, настало время чуть больше поверить в собственный шанс стать счастливым? Сколько подобных легковесных «подходов» такая женщина, как Леа, должна претерпевать каждый день? На этот вопрос не смог бы ответить ни один мужчина.

Он вышел купить «Ля Депеш» и круассанов, оставив Гюстава и Леа одних. Его сын, похоже, обрадовался, когда проснулся и увидел Леа на кухне. И Сервас решил, что лучший способ приучить его к новой семье – дать им с Леа больше времени проводить вместе.

О ней он ничуть не беспокоился. Леа умела обращаться с детьми. В конце концов, это ее профессия.

Он уселся на террасе кафе на площади Капитолия и заказал кофе. От яркого солнечного света он зажмурился и закрыл глаза. И ощутил красоту и глубокую гармонию этого утра, почувствовал, что все планеты вновь обрели свои орбиты, что порядок восстановился и все встало на свои места…

Когда официант поставил перед ним чашку кофе, Мартен открыл глаза. И подумал о Марианне. Ее перевезли в психиатрическую клинику, в отделение для особо тяжелых больных, представляющих опасность для себя и окружающих, в нескольких сотнях километров от Тулузы (клиника в Кадийяке, в Жиронде, принимала только мужчин). В этом тщательно охраняемом центре пациенты находились под круглосуточным надзором, но посещения не запрещались. С тех пор как Марианну поместили в клинику, он ездил туда несколько раз, но получал от психиатра один и тот же ответ:

– Сожалею, но она не хочет с вами разговаривать. И заставлять ее мы не можем…

– Понимаю. Скажите ей, пожалуйста, что я приезжал и приеду на следующей неделе. Скажите, что я буду приезжать каждую неделю, пока она не почувствует себя готовой.

Психиатр сочувственно на него посмотрел.

– Все это я уже ей говорил на прошлой неделе, – сказал он мягко, почти нежно. – Потерпите. Ей нужно время…

– Сколько времени? Когда она будет готова?

– Трудно сказать… Через неделю, месяц, год… Может быть, больше… А может быть, и никогда. Простите, но на этот вопрос я ответить не могу. Но пожалуйста, приезжайте. Не бросайте ее. Не отказывайтесь от нее.

– Не брошу и не откажусь.

Он засыпал психиатра вопросами, но тот предпочел отговориться профессиональной тайной. «Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно в ее теперешнем состоянии», – заявил ему заведующий клиникой, и Сервас потом долго ломал голову, что бы это значило.

Он подумал об Ирен. Две недели тому назад умерла Жужка, и Мартен ездил на похороны. Ее похоронили на маленьком кладбище в Жерсе, над могилами каркали вороны. В тот день шел теплый дождь, похожий на последний, мокрый от слез поцелуй. Последнее прости Жужке. Вид у Ирен был такой убитый и потерянный, что он решил остаток дня провести с ней. Ночевали они на маленькой ферме на пригорке, которую она арендовала. Когда солнце село и на прозрачное небо высыпали звезды, оба были слегка пьяны. Она много плакала, но, вспоминая счастливые моменты, они изрядно и посмеялись. Потом разговор зашел о грядущих временах, и оба пришли к выводу, что сейчас кончается эпоха. Грядет новая эра, когда многие впадут в иррационализм и насилие. Это будет эпоха разрушений и хаоса. Уже засыпая, он услышал внизу, в гостиной, музыку. Несомненно, это были любимые песни Ирен и Жужки.

Сервас достал телефон и нашел в записной книжке номер Ирен.

– Да? – ответила она, слегка запыхавшись.

– Ты где? Ты дышишь, как будто запыхалась…

– А я и запыхалась.