– В результате развода Грейс осталась в нашем родном Абилине. Я не могу туда вернуться. – Он видит мое недоуменное лицо и поясняет: – Я сделал свой выбор.
Я стараюсь сохранять нейтральное выражение лица, но про себя думаю:
Он наклоняет голову и ухмыляется.
– Я всегда думал, что есть только один вариант. Вы, видимо, знаете больше меня. – Он вздыхает. – Здесь хорошо платят, к тому же наличкой, без налогов. Райский уголок, не так ли? Не жизнь, а сказка. Но на самом деле это не так. – Он засовывает руки в карманы и заканчивает свой монолог: – Хотя здесь, конечно, красиво. Даже в темноте.
Он смотрит вперед, сложив руки на груди, как романтический герой стихотворений. От его вида у меня начинает ломить виски. Мне нечем дышать. Действительно ли он такой романтик или только притворяется?
Я думаю о твоей жизни во всех ее подробностях. Подозрительные горожане. Твоя властная мать. Твой чокнутый отец. И Джед, твой карманный ковбой-романтик. Все это кажется настолько нереальным, надуманным, будто это игра, в которую ты поместила меня. Или всему виной то, что я долгое время маниакально слушала твои подкасты о добре и зле и теперь я во всем вижу тайный умысел и преступление? А потом у меня возникает это пугающее чувство, будто я исчезла, будто это ранчо – моя точка невозврата, поворот дороги, за которым ничего нет. А затем я гасну, как свеча.
И вдруг я хочу все это рассказать Джеду, но не могу, потому что я совершенно не знаю его. Как некоторым людям удается заставить нас прочувствовать свое одиночество? Мне не с кем поговорить, нет никого, кому я могла бы довериться. Мне кажется, что рот мой зашит. Мое сердце ноет от одиночества. Я постепенно исчезаю. И если я не найду тебя, я исчезну без следа.
– Черт возьми, мне пора идти спать. – говорит Джед, резко развернувшись. – Тебя проводить?
Я в растерянности. Я хочу завершить свой план и дойти до твоего желтого дома, но не хочу, чтобы Джед это видел. Я не могу ему доверять. Я никому не могу доверять.
– Нет, не беспокойся, со мной все будет в порядке. Тут недалеко.
Его голос заговорщицки понижается:
– Это был не вопрос. Я не могу позволить женщине идти домой одной.
Я ненавижу подобные фразы, но его акцент и интонация его голоса заставляют меня смягчиться. И, как ни стыдно в этом признаться, мне нравится мысль о том, что кто-то беспокоится обо мне, даже если это выражается в простой короткой прогулке.
Мы идем обратно к моему домику, ориентируясь на свет его ручного фонарика. Мне очень хочется ему довериться. Хочется рассказать ему все: о мертвом коте, о Белль Стар, о больных собаках и о том, что твои родители выглядят садистами, смеясь над чем-то несмешным. Но я думаю:
Мы останавливаемся на крыльце. Он принюхивается к неприятному запаху, и я чувствую себя неловко, как будто это действительно мой дом.
– Жаль, что тебе досталась эта жуткая лачуга. Ты можешь пожить в моем домике, в нем три спальни. Видит бог, мне так много не нужно.
От его слов я прихожу в смятение. Такое чувство, что мы на первом свидании, он пригласил меня зайти на чашку кофе и предложил остаться навсегда.
– Все в порядке. Я не против.
– Ну, я бы пригласил тебя к себе на ужин, но я ни черта не умею готовить. Ну а если тебе когда-нибудь захочется виски, можешь не сомневаться, что у меня всегда есть бутылочка наготове. – Он отходит назад, шагов на пятнадцать. Потом вздергивает подбородок и произносит, будто мы прощаемся навсегда: – Надеюсь, все у тебя будет в порядке.
Я засыпаю, а через час просыпаюсь от плача ребенка. В полудреме мне кажется, что я другой человек и живу другой жизнью. Мне пора кормить ребенка. Нужно подержать его на руках. Укачать его. Я встаю с постели, мои голые колени обдает холодом, и тут я понимаю, что у меня нет ребенка. От осознания этого я дрожу, как осенний лист.