Слово

– Отвечайте на вопрос! – сухо предложил Китайников. Никита Евсеич помолчал.

– Да, вы правы, получается сделка, – пробормотал он, и в памяти ярко всплыла картина того далекого дня. Он увидел ее со стороны: каменный сарай с припертыми дверями, дыра в крыше, откуда курится синеватый, ни с чем не сравнимый по запаху дымок горящих рукописей, увидел себя, полуголого, лежащего на мерзлой земле с маузером в ноющей от боли руке. В маузере оставалось три патрона…

– У меня не было другого выхода, – твердо сказал Никита Евсеич. – Бандиты могли уничтожить библиотеку.

– Поэтому вы отдали бывшему командиру карательного отряда свои документы и отпустили его с миром? – в тон Гудошникову продолжил Китайников.

– Документы я не отдавал. Их вытащили у меня, когда я спал в сарае. Потом меня вздернули на дыбу…

– А вы подумали о том, кому вы подарили свободу, жизнь и свои документы в придачу? – перебил его следователь. – Вы же коммунист, бывший комиссар! Вы хорошо понимали, что он – враг!

– Да, я подумал, – жестко сказал Гудошников. – В тот момент я и думал о том, что важнее для республики. – И решили, что какие-то книги важнее, чем уничтожение врага?

– Да, я так решил! Я не мог рисковать монастырским собранием, – отрезал Никита Евсеич. – Это бесценные книги. В них – история и культура России…

– Допустим, – снова перебил его Китайников. – Допустим, документы у вас взяли у спящего и иного выхода, как отпустить врага, у вас не было… Но кто может подтвердить это? Кто?

– Разве моим словам нужны подтверждения? – изумился и вознегодовал Гудошников.

– Да, нужны, – строго ответил следователь. – Так требует закон.

И Тут Гудошников вспомнил Илью Потехина, спасского мужика, поехавшего на остров «драть железо», а угодившего в банду. Он был единственным живым свидетелем и даже участником тех событий. Правда, с тех пор, как Гудошников вывез книги из монастыря, он ничего не слыхал об Илье. Тогда Никита Евсеич пощадил его, не выдал органам власти, рассудив, что вреда от запуганного мужика не будет. Илья вернулся к семье, в Спасское, и стал жить под крышей из соснового дранья. Об Илье знал только Сергей Муханов. Гудошников, приехав в Олонец за книгами, рассказал ему все свои злоключения, и о Потехине тоже. Если бы Илью следовало наказать за пребывание в банде, то Муханов наверняка бы сказал об этом. Бывший же комэск лишь пожал плечами, дескать, таких, как твой Потехин, одураченных и запуганных, нынче сколько угодно. Всех наказывать – тюрем не хватит. Пусть так исправляется, глядя на новую жизнь.

– Свидетель есть, – сказал Гудошников. – Если жив – подтвердит. Это Илья Иванович Потехин, житель села Спасское на Печоре.

Китайников неторопливо порылся в бумагах у себя на столе и положил перед Гудошниковым несколько тетрадных листов.

«Начальнику НКВД, – прочитал Гудошников крупные, старательно выведенные каракули. – От гражданина Потехина Ильи Ивановича, бывшего жителя села Спасское, а ныне вынужденного жить в Сибири, в городе Тобольске. Уважаемый гражданин начальник! Долго терпел я, да больше мочи нету скрывать от Советской власти про жизнь одного человека, которого зовут Гудошников Никита Евсеич. Он меня все время ищет, чтобы убить, потому что я свидетель, как он снюхался с белым карательным офицером Каретниковым, когда был в Северьяновом монастыре. Он меня еще там бил и хотел убить, потому что я видел, как он отдал свои документы этому недобитому врагу трудового народа, и с этими документами Каретников убежал от расплаты трудового народа. Но я тогда от Гудошникова убежал и спрятался, оттого и жив пока. И теперь пишу и боюсь его, до сих пор все прячусь, езжу с места на место, не могу вернуться к семье и детям. Он меня скараулит и убьет. Ходит он всегда с наганом. Спутался он с врагами народа, а выдает везде себя за героя. Какой же он герой, если бандитам помогал и с ними спутался?»

Гудошников, не дочитывая, отбросил письмо и обхватил голову руками. Звенело в ушах и, словно на дыбе, перехватывало дыхание.

– Сволочь, – прохрипел он, – пожалел гада… не расстрелял собаку…

И все-таки не укладывалось в сознании Никиты Евсеича, что Илья мог продаться еще раз, теперь уже новому хозяину – гостю от Каретникова. Что-то здесь было не так, что-то неуловимо выдавало фальшь. Неужели Потехин мог предать его, оболгать и написать под чью-то диктовку страшное обвинение, после того, как они вместе прожили целую зиму на острове? Спали, прижимаясь спина к спине, согреваясь теплом друг друга? После того, как они спасали жизнь гибнущим книгам, сушили их, перелистывали до одури? Помнится, он же, Гудошников, учил его читать и писать. Неужели для того, чтобы он потом написал на него грязный донос?.. Почерк Ильи выветрился из головы, да и какой там почерк – каракули, и кто бы их ни выводил, они все похожи…

Ведь и тогда же ему не верил, скорее, жалел и желал, чтобы у Ильи наконец сложилась жизнь, но не верил! И все эти годы, вспоминая его, отчего-то думал, что жизнь у Потехина получилась. Он и в самом деле намытарился по горло. Насильно взяли в банду, заставили вздергивать на дыбу живого человека, жечь книги, а может, и стрелять в людей. Потом он, Гудошников, заставлял его спасать те книги, заставлял учиться читать и писать. А ему было плевать на все. Ему нужна была лишь золоченая медь с куполов храма – избу покрыть. Потому-то Илья все спрашивал: на кой лад возиться с книгами? Какая польза?.. Но занимался ими упрямо, так как его заставляли. Неужели убеждение, что жизнь состоит только из насилия и воли сильного, укоренилось в нем с устойчивостью собачьего инстинкта? Или он повязан с бандитами чьей-то пролитой кровью, но промолчал об этом, и теперь ему припомнили эту кровь? Пришел новый насильник, сказал – пиши, не то выдадим властям. Он написал…

– Жив ли Петр Лаврентьев? – спросил Гудошников. – Он жил в скиту, на острове… Этот старец видел, как я стрелял по Каретникову, когда тот бежал с острова.