– Надеюсь, что в молитвах своих вы не забыли и меня, – сказал Чепцов, когда они сели к столу, покрытому выцветшей и поцарапанной клеенкой.
Священник сидел, чуть наклонясь вперед и напряженно сцепив лежавшие на столе руки.
– Слушаю вас, – сказал он наконец с такой подчеркнутой вежливостью, что ее можно было принять за насмешку.
Чепцов знал, что священника зовут Анатолий Васильевич, но почему-то не мог обратиться к нему по имени.
– Господин Ромоданский, я пришел к вам с радостной вестью, – начал Чепцов несколько торжественно. – Мы начинаем наше святое дело, настало время, когда ваши обязательства перед нами должны превратиться…
– Минуточку, – поднял руку Ромоданский, – Чепцов увидел, что он волнуется. – Прежде я должен сказать… Я во всем подчиняюсь церковным властям. И от них есть повеление, чтобы православная церковь и ее служители в эту грозную пору были с паствой своей, со своим православным народом. Так что я быть вам полезен не могу. И не властен решить иначе.
Чепцов был так поражен услышанным, что не знал, как себя вести, что сказать.
– Но вы не тревожьтесь, пожалуйста, – продолжал священник. – Иудой я не стану, ничьи сребреники мне не нужны. Я служу богу, и это для меня высший закон. – Он поднялся.
– Вы можете пожалеть, господин Ромоданский, но будет уже поздно, – сказал Чепцов, вставая. – Ваше церковное начальство и тем более бог – высоко, а мы – рядом.
– Угроз не страшусь. Все во власти божьей! – торжественно ответил священник.
– Я хотел сказать только, что патриархи тоже невечны. Не говоря уже об их повелениях.
– Моя обязанность эти повеления исполнять, а не отменять, – спокойно возразил священник. – Прощайте.
Как было условлено заранее, Чепцов и Кумлев шли по разным сторонам улицы. У Дворцового моста они сели в трамвай, Кумлев в моторный, а Чепцов – в прицепной вагон.
Пройдя на переднюю площадку, Кумлев взглянул через стекло и вздрогнул – ему почудилось, что вагоновожатая была та самая, которую три дня назад убило, когда он ехал на Охтинское кладбище. Он посмотрел внимательно – нет, эта была постарше, и лицо все в морщинах.
– Обстрела нет? – спросил у нее Кумлев.
– А черт его душу знает, – ответила она, не поворачивая головы.
Чепцов сидел в заднем вагоне, и, держа на виду свою беспалую руку, ловил устремленные на него сочувственные взгляды и думал: как мало надо людям! Но подспудная тревога не проходила, и все эти люди в трамвае вызывали в нем ощущение опасности.
Сошли, как было условлено, на углу Садовой и Невского и дальше пошли вместе. «Сюда бы снаряд, в эту кашу, а не в пустой трамвай», – подумал Кумлев, проталкиваясь в толпе.
Чепцову сейчас было спокойно. Встреча со священником его не столько встревожила, сколько удивила. Ничего страшного – есть фотограф. Возле зеркала в витрине парикмахерской он остановился и удовлетворенно оглядел себя – и чужой, тесноватый ему костюм, и серый ежик пробившихся волос на голове, и темную полоску над верхней губой, где наметились усы. Еще несколько дней, и он сам себя не узнает, а в советской контрразведке тоже работают люди, но не волшебники.
Но те, кому было нужно, знали, что в их огромном городе находится подозрительный и, по-видимому, опасный человек. Они, понятно, не были волшебниками. Но они работали в это грозное время и не одним человеком занимались. На каждой «оперативке» Прокопенко, помянув исчезнувшего военторговца, неизменно добавлял: «Ну, ничего, город нам поможет…» Вот и сейчас город видел Чепцова, проталкивавшегося вместе с Кумлевым через толпу на Невском. Видел!