От слов Гассана сразу спало очарование сказки. Я прислушался: стонет ветер в расселинах, бьет водою о камни Пяндж, внизу, под обрывом… Сколько раз слышали мы, в блужданиях по горам, эти звуки!
— Брось детские страхи, Гассан. Зови кала-и-хумбца.
Вошел горец: весь темный, волосатый, плечистый, в самотканой одежде; козьей шкурой, вверх шерстью, обвернуты кряжистые ноги.
— Таксыр…
— Какое слово принес ты мне, друг?
Он метнул взгляд на Жоржа.
— Говори, товарищ знает только русскую и фарсийскую речь.
Быстрым и гибким движением опустился горец на колени и, скрестив руки, коснулся головою земли.
— Ее слово — к тебе, Искандер: «Прежний ли ты? Потому что я — прежняя». Так она сказала.
Снова захватила, забаюкала, понесла куда-то — без мысли — волшебная, радужная сказка. Чужим показался мне собственный голос.
— Скажи ей: воистину, на скале — как прежде — Искатель!
Снова склонился в молчаливом поклоне туземец:
— Ты больше ничего не скажешь, таксыр?
Я покачал головой.
— Но ты будешь в своей пещере? Она сойдет к полуночи.
Близко, с откоса скалы, прогудел, разрывая воздух, рог.
— Двенадцатая стража! Воины сменяются у башни. Она уже в пещере, Искандер!
Он рванулся, безумным движением, невольно увлекая меня, к распахнутому окну, и наклонился. Припав рядом с ним на ковер, я подставил грудь подымавшемуся от Пянджа рокоту. Тьма непроглядная, — но далеко внизу, над самой водой, я заметил словно отблеск какого-то, от скал излученного, свечения…
— Она там, — шептал благоговейно и страстно кала-и-хумбец. — Ты видишь пасть пещеры, таксыр. Она уже там… Она знала, что ты придешь…
Я смотрел, не отрываясь. Свечение становилось явственнее. Казалось, на взмывы ревущей в пропасти реки ложатся розовые, словно заревые отсветы.