Пока Першин вышел на кухню, чтобы поставить чайник, я стал разглядывать комнату и обратил внимание на блюдечко с молоком, стоящее возле буфета.
— Кошку держите? — спросил я у входящего в столовую эксперта.
— Нет, кошек не люблю, — брезгливо поморщился Першин. И, нагнувшись, позвал: — Егорка! Егорка! — а затем как-то особенно зачмокал губами.
Из-под буфета показалось острое любопытное рыльце с черными бусинками глаз.
— Егорка, — ласково, совсем как к ребенку, обратился к ежику Першин, — давай вылезай, у нас гость.
Ежик хрюкнул и, постукивая коготками по полу, шустро подбежал к хозяину и уткнулся в его валенки. Я протянул к нему руку, но ежик тут же юркнул под буфет.
— Вы на него не обижайтесь, — насупил брови Николай Николаевич. — Не привык он к чужим, а так ручной совсем, третий год у меня живет.
Мне вдруг стало до боли жалко этого одинокого старика. Вот ведь работали вместе много лет, а что я о нем знаю? Ровным счетом ничего. Педант, хороший специалист, холостяк, человек замкнутый. Как мы иногда преступно мало обращаем друг на друга внимания. Как, наверно, ему одиноко среди всех этих книг и стерильной, больничной чистоты. А ведь мог же я зайти к нему не по делу, а просто так, как старый сослуживец, знающий его много лет. В конце концов мог пригласить его к себе домой. Побыл бы старик в семейной обстановке, отогрелся немного. Я даже не знаю, был ли он женат, имел ли детей. Тон, которым он разговаривал со зверюшкой, особенно остро дал мне почувствовать всю глубину одиночества этого умного и милого человека. И мне стало стыдно за то, что я не мог раньше разглядеть за его сухостью и педантизмом обыкновенную застенчивость, желание не быть никому в тягость, желание не навязывать никому своего общества. Неужели я так огрубел? Ведь никогда я не был черствым и невнимательным. Мысленно я дал себе слово: при первой же возможности пригласить к себе Николая Николаевича или посетить его без всяких на то причин. Просто прийти и провести с ним вечер, сыграть в шахматы, поговорить о книгах. Николай Николаевич налил мне крепкого душистого чаю и, как бы угадав мои мысли, спросил:
— Сергей Васильевич, простите за любопытство, что вас все же привело ко мне?
— Хотелось с вами посоветоваться.
— По делу Карпова?
— Да. Вы написали, что травма черепа могла быть нанесена и до наезда. Как это понимать?
— Как понимать? А очень просто. — Першин вскочил из-за стола и с неожиданной резвостью кинулся к себе в кабинет. — Идите сюда, — уже из другой комнаты раздался его голос.
Я прошел в кабинет. Першин сидел за столом и уверенными, крупными штрихами что-то рисовал на большом листе бумаги.
— Это хорошо, что вы пришли, — бормотал он, не переставая рисовать. — Очень хорошо, я сам к вам собирался. — Першин рывком пододвинул ко мне рисунок. На листе довольно сносно были изображены контуры человеческого черепа.
Я недоумевающе посмотрел на Першина.
— Ну что же тут непонятного? — хорошо знакомым мне недовольным тоном сказал эксперт. — Я пока не буду касаться массовых и тяжелых повреждений, нанесенных Карпову машиной… — Першин произнес несколько слов по-латыни. — Дело сейчас не в них. Нас интересует травма черепа. Повреждения у Карпова были вот здесь. — Першин уверенно нарисовал стрелку, указывающую место перелома. — Что из этого следует?
— Что? — спросил я, внимательно разглядывая рисунок.
— А то, что это повреждение никак не могло быть нанесено машиной. Предположим все-таки, что его стукнула машина радиатором, бортом, чем угодно. В таком случае должна пострадать затылочная кость, но она цела. Удар был нанесен сверху. Для того чтобы получить такую травму, Карпов, простите, должен был стоять на четвереньках, лицом к движению, абсурд!
— Так, значит… — Передо мной мелькнуло растерянное лицо Горбушина.
ebooksa