— Кто там? — Голос у Жана был неуверенный, дрожащий.
— Откройте! Милиция!
Жизнь вообще, семейная в частности
Каиров обнял Нелли. По-отечески поцеловал ее в обе щеки. И она поцеловала его.
Золотухин прошел вперед. А они замешкались у крыльца. И Каиров сказал:
— Пойдем. Я хочу рассмотреть тебя при свете. Перила — они были видны в темноте — подпирали крыльцо, но длинные ступеньки оставались невидимыми. И Нелли посветила фонариком, а Каиров держал ее под локоть.
Дверь, которую успел открыть Золотухин, оголила светлый проем, прикрытый колышущимися портьерами. Каиров поднялся на крыльцо. И его крупная фигура едва протиснулась сквозь дверь, а занавески он раздвинул руками.
Нелли поставила графин с вином на стол. Подошла к Каирову.
— Постарела я? Сильно? — спросила она с надеждой, чистой и чуть-чуть забавной.
— Что значит постарела? Я не постарел, а в твои годы... Тридцати нет.
— Скоро двадцать девять.
— Двадцать девять? Я этот возраст за детский считаю. Вот когда тебе будет шестьдесят, а мне девяносто, ты придешь, спросишь: «Постарела, Мирзо Иванович?» А я отвечу: «Шутишь, Нелли, ты стала зрелой женщиной».
— Вы такой же веселый человек, как и прежде...
Каиров вздохнул и улыбнулся:
— На том стоим, Нелли... Грусть — она хуже старости.
— Раздевайтесь, Мирзо Иванович. Нелли заговорит кого угодно.
— Ладно, Золотухин, — Нелли сказала с улыбкой, но решительно, — не проявляй остроумия.
Каиров посмотрел на стол. Покачал головой, вздохнул:
— Сдаюсь... Тут уж ничего не поделаешь...
— Сейчас мы организуем патефон. И довоенные пластинки, — сказал Золотухин и ушел.