Чекист

— Насчет моих вопросов про Таю и про господа бога ни одна живая душа не должна знать, имей в виду. — И неожиданно весело добавил: — А чекиста я из тебя все равно сделаю!

* * *

День в монастыре тянулся монотонно, как обычно.

Служба в соборе следовала за службой. В падающем сверху бледном свете хмурого дня плавал синеватый дымок ладана. Тихо потрескивали свечи. Граф стоял, прислонившись к колонне, и ему казалось, что все это происходит в далеком детстве. Будто стоит только выйти отсюда, спуститься к прозрачной неширокой Снежети, и там, у водопоя, встретит Клим. Сытые маленькие лошадки завертят хвостами. Приветливо поклонится монах, ведущий от реки мохнатого першерона:

— Счастливой дороги, ваше сиятельство!

— Матушка чать заждались! — ласково скажет Клим.

И помчат лошадки под широкими, тенистыми деревьями домой... Домой!

Боже, как сладко болит сердце от этих видений! Ах, если б все это не ушло! Если б последние два года оказались просто детским кошмаром! И вот сейчас проснуться бы и увидеть в изголовье бесконечно дорогой почерневший деревянный образок и услышать за дверью милый заботливый шепот:

— Да он уже заворочался, сейчас проснется, неси сливки скорей!..

И войдет мать, единственная, кто прощала ему все прегрешения молодости, все его несправедливости по отношению к ней, неудачи на службе, долги, озлобленный, раздражительный характер... Ах, если б прошлое вернулось! Но теперь его нужно вырывать зубами. А вернешь ли?..

Кто-то легонько тронул графа за локоть. Узкие, сонные глаза, не мигая, смотрели на него.

— Отец Афанасий ожидает.

Граф сбросил с себя оцепенение, быстро зашагал за монахом к настоятелю.

Они не сразу узнали друг друга. Разве узнаешь в этом сытом сорокалетнем красавце, с черной волнистой бородой, струящейся по подряснику, с выражением покоя и значительности на холеном лице, того тоненького, изящного гвардейского офицера, почти мальчика, с большими темными глазами и порочным чувственным ртом, который некогда, давно-давно, служил с ним в одном полку. Их и выгнали-то в один год. Красивого мальчика, приглянувшегося командиру полка, Великому князю Сергею Александровичу, удалили за разврат. Он тогда, кажется, и постригся. Впрочем, граф знал, что в Преображенском полку, отличавшемся этим пороком, многие кончали так. В том числе и два будущих архиерея Гермоген и Серафим.

Настоятель тоже с грустью разглядывал своего сиятельного однополчанина, высокомерного и отчаянного забияку и картежника, который сейчас, сгорбившись, сидел перед ним, держа на коленях рыжий картуз, в стеганке, покрытой белой пылью — след езды в товарном вагоне, — в разбитых грязных сапогах, худой и давно не бритый.

— Вот как пришлось свидеться! — вздохнул отец Афанасий. — Трудно было пробираться?

— Ах, по-всякому... — отвечал граф. Он был взволнован встречей. — Ну как тут все? Как дом наш, сохранился? Усадьба цела?

— Вот этого досконально не знаю, — покачал головой отец Афанасий. — Я ведь из монастыря не отлучаюсь — незачем, у меня тут все под рукой.

Как бы в подтверждение этого вошел молодой послушник с нежным, тонким лицом и синими кругами вокруг глаз. Он подал отцу Афанасию записку и, мягко ступая, удалился.

Отец Афанасий пробежал записку, щеки его порозовели и задрожали.

— Однако нам и поговорить не дадут. Приехало советское начальство из Брянска — архимандрит требует к себе. Мало того, что они вокруг все разрушили, — горячась, говорил он графу, — хотят теперь отобрать нашу землю, сады, пасеки. И зачем? Создать какой-то земельный кооператив!..