Чекист

— Говорят. Я слышал, будто отец его где-то на хуторе осел, недалеко от монастыря. А самого с окончания гимназии не видел.

Митя заметил, что, разговаривая с ним, Петр все к чему-то прислушивается. Вскоре Митя различил какой-то шум в коридоре, словно по полу волочили тяжелые ящики. Вдруг дверь отворилась, в комнату заглянул раскрасневшийся, потный известный всему Брянску Добров, анархист из рабочих Арсенала.

— Петр, игрушки привезли, а ты что же... — возбужденно заговорил он, но, наткнувшись на предостерегающий взгляд Петра, умолк, оглядел Митю, узнал и, пробормотав: — Ну и ну! — исчез. Теперь ясно слышно было усиленное движение во всем доме.

— Какие игрушки? — наивно осведомился Митя.

— Обыкновенные, для детей, — усмехнулся Петр и замолчал.

— А ты что же делаешь там в Москве? Значит, ты с анархистами? — снова начал разговор Митя.

— Я не меняю своих убеждений, — хмуро отозвался Петр.

— Но ты служишь где-нибудь? Или на партийной работе? На что ты живешь?

Митя спрашивал без всякой задней мысли. При всех переменах Петр по-прежнему вызывал у него теплое, дружеское участие.

— Нет, Митя, я нигде не служу. А занимаюсь я тем, что просто хожу по Москве и высказываю свои взгляды на жизнь. Авось люди поймут своего пророка! — пошутил он. И опять было непонятно, над кем он смеется — над собой или над людьми.

Мите вдруг стало его жалко.

— Слушай, Петр, брось ты своих анархистов, честное слово! Вот я первый раз в вашей федерации. Но знаешь, это все похоже на комедию: часовые, которые никого не охраняют, бабье, какие-то уголовники... У нас тут рассказывали про это общежитие целые легенды — я не верю. Просто думаю, делать им нечего, так играют в казаков-разбойников... Ведь среди вас есть хорошие люди. Гарусов, например, в Бежице. Помнишь? Тебя я хорошо знаю, знаю, что ты порядочнее тысячи других. Но за вами же черт знает какой сброд бегает. Александр вчера поймал двух ваших на рынке — сбывали барахло!

— А по-твоему, лучше служить в этой большевистской жандармерии, как твой брат? — вскипел Петр.

— Ты говоришь ерунду, — спокойно сказал Митя. — Лучше бы взялся за полезное дело. Сейчас организуем продотряды. Давай вместе поедем! Петя!

Петр вскочил.

— Ага, теперь над мужиками насильничать! Это я говорю ерунду? Продали революцию! Государство создаете. В армии выборность прикончили — комиссаров поставили.

Митя тоже встал.

— Постой, что ты сваливаешь все в одну кучу? Значит, по-твоему, твердая власть не нужна? Дисциплина не нужна? Армия не нужна? Так ведь немцы прут! Каледин на Дону хозяйничает! Меньшевики и эсеры на каждом шагу ножку подставляют! Мы из последних сил бьемся. А вы тут устраиваете детские представления. И, по-твоему, это мы продаем революцию?

Они стояли друг против друга, наклонив головы, со злыми глазами, сжав кулаки.

— Фокинскую болтовню повторяешь! — усмехнулся Петр, как-то странно, искоса поглядывая на него одним глазом поверх своего носа. — Когда-то я верил, что ты вырастешь, сумеешь своим умом жить, а не повторять чужие мысли, станешь революционером! — Петр говорил горячо. И Мите временами казалось, что он снова видит перед собой того Петра, чистого, пылкого и наивного, который три года назад апрельской ночью прощался с ним в Бежице. — Как вы не понимаете, что вся эта мышиная возня, эти трескучие резолюции, дипломатия с Германией, игра в великую державу — все это ни к чему! Если хочешь знать, никакого значения для будущего человечества не имеет, объявит себя Каледин императором Дона или нет! Это только людям глаза замазывать, отвлекать, чтоб они не видели того, что делается у них под носом!