— Всегда, товарищ старший лейтенант, — ответил Шелудько, не обратив ни малейшего внимания на тон вопроса. — А как же иначе? Иначе нельзя. Все согласно уставу.
Как убедился Андрей в дальнейшем, старшина все старался делать «согласно уставу». Только вот командирской требовательности, как вначале казалось Грабчаку, ему явно недоставало.
Ни разу Андрей не слышал, чтобы Шелудько повысил в раздражении голос, распекал кого-либо из пограничников. Наверное, он не умел этого делать, да, собственно, этого не требовалось: красноармейцы понимали его с полуслова и все, что он приказывал, выполняли неукоснительно.
Брал Шелудько не криком, не придирками, а своим трудолюбием, уважительным отношением к пограничникам, знанием службы и хладнокровием перед лицом опасности. В предвоенные дни на границе было не безопасно, и молодые бойцы с облегчением вздыхали после тревожной ночи, проведенной в наряде, переступали порог заставы: «Ну, слава аллаху, сегодня обошлось!» А Шелудько был невозмутим. Бойцы это чувствовали и охотно, с нескрываемой радостью, ходили с ним в наряды. Когда красноармеец, особенно необстрелянный, пробираясь горной лесной тропой, видел впереди широкую спину старшины, ему передавалось хладнокровие этого молчаливого человека, а неуверенность и страх, которые начинали было вкрадываться в душу, уступали место спокойной уверенности, что все будет хорошо.
В отряде, правда, не особенно лестно отзывались о Шелудько. Но мнения эти основывались лишь на мимолетных, внешних впечатлениях. По природе добродушный и застенчивый, немного грузный, этакий увалень, старшина и впрямь производил на человека, мало знавшего его, впечатление невыгодное.
«Скажи, Грабчак, твой старшина бегать умеет?» или «Когда твой Шелудько перестанет храпеть: по всей границе слышно?» — не раз отрядные зубоскалы спрашивали Андрея. «Мне другого старшины не нужно», — обрывал он остряков.
В начале весны на заставе произошел случай, который заставил шутников прекратить насмешки над старшиной. Вместе с красноармейцем Яковлевым Шелудько возвращался с правого фланга, где проверял службу наряда. Было это ночью, перед рассветом. Возле «трех мушкетеров» пограничники нарвались на засаду. Четверо диверсантов, засланных румынской разведкой, подстерегали здесь наряд и пытались его пленить. Сделать это они хотели без шума, чтобы все было шито-крыто. Но шум вышел порядочный.
Двое румын навалились на шедшего впереди старшину, но он не растерялся и с такой силой сбросил их с себя, что те разлетелись в разные стороны. Одного замешкавшегося диверсанта Шелудько со всего плеча огрел прикладом, и тот, как потом выяснилось, отдал богу душу. Другой предпочел улизнуть. Как только старшина справился со «своими», он поспешил на помощь Яковлеву. Лазутчики уже сидели на нем верхом и крутили руки.
— Ах вы гады! — с этими словами Шелудько набросился на них, одного проколол штыком, а другого заставил поднять руки. Короче, вышла для румын незадача. Хотели они пленить советских пограничников, а на поверку влипли сами.
Андрей, выехавший по тревоге на границу, встретил наряд уже в пути на заставу. В порванной шинели, с большущим синяком под глазом (видно, и ему досталось в ночной потасовке), страшно злой, старшина вместе с не менее злым Яковлевым конвоировал на заставу почерневшего от страха задержанного шпиона. Андрею стоило большого труда сдержать улыбку, когда Шелудько докладывал ему о ночном происшествии.
За разгром этой диверсионной группы Шелудько наградили золотыми часами, которые вручил ему незадолго до войны специально приезжавший на заставу полковник из Москвы. Вся застава бурно поздравила его с наградой. Сам же Шелудько был не особенно доволен собой и не переставал сокрушаться, что упустил четвертого бандюгу.
— Я ж его держал за шкирку, так он, как змея, словчился — и тёку. Ну, попадись мне этот гад. Вытряхну я из него, поганца, душонку! — говорил старшина с такой искренностью и убежденностью, что никто не сомневался: несдобровать тому диверсанту, если они вновь встретятся на узенькой дорожке.
— Вытряхивай, да полегче, — шутливо урезонивал старшину Андрей. — А то зашибешь, как того, что прикладом. Ты, голова садовая, о языке думай. Ведь от мертвого шпиона какой толк? Как от козла — ни шерсти, ни молока...
— Не скажи, Михайлыч, — вступался за Шелудько Карамчук. — Мертвый шпион в тысячу раз лучше живого. Так что ты, братка военный, лупи их себе на здоровье, хочешь — прикладом, хочешь — кулаком.
Шелудько понимал, что над ним шутят, но нисколько не обижался.
...Нет старшины, нет и «братки военного». Андрей потерял комиссара под той же самой Крестиновкой, будь она неладна! Толком он не знает, куда девался Карамчук. Ему известно лишь, что тот был ранен, а что случилось дальше — или рана оказалась смертельной, или же угодил политрук в санбат — этого Андрею установить не удалось. Комиссара ранили в самый разгар боя, и Грабчак в суматохе потерял его из виду, да так и не нашел.
3
Об этом Андрей подумал там, у Крестиновки, после того страшного боя, в котором батальон потерял двести своих лучших бойцов.
Случившаяся трагедия не обезоружила Андрея, не отняла у него воли. Напротив, все его существо жаждало действия. Надо, надо что-то делать. А что? Может, скрыться в том лесу, который подступает к деревне и бить фашистов из-за угла, мстить им за Шелудько, за Карамчука, за все, за все. Подрывать фашистские автомашины, нарушать связь, появляться внезапно то в одном, то в другом месте, сделать для гитлеровцев каждый час пребывания на нашей земле адом?
Не мог тогда Андрей остаться. Не мог бросить батальон. Это было бы равносильно дезертирству.
ebooksa