— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что, нынче еще не будет главной-то заварухи?
— Какой главной?
— Ну эти... Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот, Клещ-то?
— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! — перекрестилась купчиха.
— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй ближе к вечеру.
«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.
— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, всё знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй раз палили здесь, рядом — бежал тут один. Его из трибунала вели, а дружки напали на охрану. Он и сбежал.
— Целый? — спросил купец.
— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву: — Говорят, наш товарищ... Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление, и вот...
«Клешков!» — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. Нет, не может быть. Клешков не сбежал бы. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, знают ведь о его заслугах.
— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.
— Покидаете нас? — с грустной усмешкой спросила Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.
— Даю, — Гуляев отдал общий поклон и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, именно то, что он принял это приглашение.
Он поднялся к себе, на ощупь зажег огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. В последнее время его жизнь, совсем недавно ставшая ясной и нацеленной, опять как-то раздвоилась и запуталась. Он считал себя решительным человеком, но решительность его сразу пропадала, когда приходилось иметь дело с чувствами. А тут все обстояло именно так. Ему не надо было вступать в какие-либо отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала, и не ему, Гуляеву, было пробовать помешать трибуналу исполнить свой долг. Но Санька, Санька... Неужели его присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли своей молодой крови преданный революции, неужели Санька бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию, за справедливостью...
Он встал. От калитки долетал сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?
Потом по всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два милиционера, заглядывая во все кастрюли и миски. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.
— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции, — ты чего тут бушуешь?
— При сполнении обязанностев. А ты чего тут?
— Я тут на квартире.
— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, знаешь сколько всего заховано? Муки мы тут нашли три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб концы не отдали. Хоть они и буржуйского классу.
ebooksa