— А чего, — сказал Степан, взглядывая на Князева, — ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.
— К Клещу-у? — с сомнением протянул старичок и захихикал. — Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?
— Как можно! — успокоил дьякон. — Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.
— Пождите, — сказал старик, сразу и жестко серьезнея, — а мы придем опосля, совет держать будем.
Они ушли.
Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.
— Бот и хлёбово, вот и питие, — сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, — навались, работнички.
Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:
— Отселева — ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.
— Не верят, — сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.
На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.
— Оно, конечно, — сказал он, отведя клешковского друга в сторону, — что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это — против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: — Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.
— Чудной ты, Васька, — сказал Гуляев, — это он просто шуму не хотел... А станет бандитом — нечего его и жалеть.
— Штыком — какой шум? — ответил Васька. — Не, это он по доброте, он завсегда такой был.
На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.
Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.
— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.
— Ничего, — ответил он, посидел молча, потом поднял голову.
— Нина Александровна, — сказал он. — Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке — единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.
ebooksa