Пробудился я по внутренним ощущениям около полудня и первым делом увидел счастливую улыбку Селиверстова. Заметив мои открывшиеся глаза, он радостно хлопнул себя по коленке и тут же скривился, ухватившись за раненое плечо.
— Болит? — прохрипел я, ворочая непослушным языком.
— Да ну, ерунда, — отмахнулся околоточный. — Ты-то как? А то я уж, грешным делом, похоронил тебя.
— Не дождетесь, — мои губы растянулись в подобии улыбки, но попытка приподнять голову породило столь сильное головокружение, что сознание вновь куда-то упорхнуло.
…Солнечный зайчик разбился на тысячи разноцветных осколков на внутренней поверхности век. Еще не открывая глаз, я почувствовал, как щеки коснулась прохладная струйка, напоенная ядреным холодком прозрачного морозного дня. Почему-то не оставалось никаких сомнений, что за стенами белым-бело от свежевыпавшего снега.
Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:
— С возвращением, Степан Дмитриевич.
До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:
— И как долго я отсутствовал?
— Без малого четыре недели.
— Ну вот, Новый год пропустил, — почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.
Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:
— Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?
— Ваши слова, да Богу в уши, — прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. — Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.
Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:
— Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.
Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:
— Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?
— Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, — дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.
Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться: