Пошедшее было вверх настроение, стремительно испортилось. К тому же невыносимо разболелась голова. Я сполз вниз и прикрыл глаза.
Околоточный вернулся в кресло и вдруг хлопнул себя по лбу:
— Забыл совсем тебя напоследок порадовать. Обидчика-то твоего, Ахмеда, я тепленького спеленал, прямо у стола пыточного.
Я приоткрыл один глаз:
— Допросил хоть?
— Пытался, — он в сердцах шлепнул ладонью по подлокотнику. — Только туп он оказался, что твоя пробка. Двух слов связать не смог. Пришлось с ним обойтись, как сто лет назад с волжскими разбойниками поступали. Слышал когда-нибудь?
У меня открылся второй глаз:
— Нет, не приходилось?
Селиверстов плотоядно ухмыльнулся:
— О! Это была замечательная казнь. Кувалдой под ребра забивался железный крюк, и тело, наподобие говяжьей туши, подвешивалось на столб … Вот похожий крючок я у него в орудиях для истязания и нашел. Тут уж сам Бог велел… Как же это ублюдок верещал, как рыдал. Даже обмочился со страху.
По мере продолжения рассказа лицо околоточного каменело.
— Во время обыска подземелья под пыточной еще один этаж обнаружился. Туда трупы скидывали. Ох, и крысы там, — он развел ладони, показывая размер, — с мелкую собаку ростом. Я Ахмеда в нем подвесил… Раздел до гола, пятки разрезал, чтобы крови поболе лилось, и оставил.
Полицейский закурил и, предваряя вопрос, заговорил снова;
— Бибаев приказал вход в подземелье замуровать и всем про него забыть. Так что, Степан Дмитриевич, о кровожадном азиате ты больше не услышишь.
— Знаешь, Петр Аполлонович, — в тон околоточному ответил я, — вот по кому-кому, а по нему плакать, точно не буду. Собаке собачья смерть… А во всем остальном просто беда. Несмотря на потраченное время, силы и даже здоровье, остались мы с носом. Так и не сумели добраться до режиссера спектакля. Обидно.
Селиверстов удивленно уставился на меня:
— Ты считаешь, не Подосинский главным был?
Я снова приподнялся в кровати:
— Конечно не он. Ты сам посуди, зачем его сюда понесло? Мне, что ли решил отомстить?.. Так это чушь полная.
— Чушь, — согласился околоточный.