— Я понимаю, трудно признавать свои ошибки, — сказал Копытин, — а надо. Когда от недогляда зависит человеческая жизнь, тут уж особо надо быть самокритичными.
Но люди и к словам директора оставались глухи.
— Ну что ж, тогда попросим сказать летчика-испытателя Аргунова, — предложил Копытин. — Андрей Николаевич, ты заварил всю эту кашу с несчастной стойкой — ты и расхлебывай.
По залу прошелестел смешок.
— Пожалуйста, просим! — Брылев простер руку в сторону трибуны.
Андрей растерянно посмотрел на директора: он вовсе не собирался выступать.
— Давай-давай, — кивнул ему Копытин, — у тебя есть что сказать.
Андрей неуверенно прошел к трибуне и встал рядом. На него выжидательно глядели сосредоточенные глаза рабочих. Все ждали его слова. Что им сказать? Может, то, что летчик лишь тогда спокоен в воздухе, когда твердо уверен, что все, сделанное их руками, сделано надежно, добротно? Но ведь они об этом знают и сами. Потому он стоял, широко расставив ноги, как для упора, и молча смотрел в зал.
Пауза затягивалась. И тогда, будто на помощь ему, из первого ряда поднялся худощавый пожилой человек с серым шарфом на шее.
— Я варил эту стойку, — сиплым голосом произнес он, — меня и наказывайте. Зачем зря отнимать у людей время.
И вдруг зал взорвался как по команде. Заговорили все разом, перебивая и не слушая друг друга.
— У сварщика глаз не ватерпас!
— Стрелочника нашли! А где ОТК был? В тенечке?
— Козла отпущения нашли!
— Петрович не виноват!
Брылев постучал карандашом по графину, призывая к порядку.
Медленно восстанавливалась тишина. Андрей переступил с ноги на ногу и только было собрался говорить, как из дальнего угла кто-то выкрикнул:
— А у вас, у летчиков, разве промахов не бывает?
— Промахов? — переспросил Андрей. — Бывают. Только за промахи расплачиваемся мы сами. Как минеры.
Он снова помолчал, собираясь с мыслями, и начал медленно говорить. Слова давались трудно.