— Так уж пятые сутки не отходим.
— Надо будет, и десять не отойдем!
Иван Петрович недовольно засопел: «Ну и кадры… Когда-то, в войну, не считали суток… Падали от усталости, а дежурили».
Он открыл Волчку глаза, заглянул в их светлую пустоту с чуть теплеющим где-то в глубине темным живым зрачком, вздохнул и вышел.
Потянулись минуты, часы, дни. Волчок то приходил в себя на мгновение, то снова надолго впадал в забытье. И тогда он, здоровый и невредимый, шел по залитому цветами лугу, срывал ромашки, дрему, колокольцы, бросал их в подол Оксане.
Оксана сидела на цветущем лугу в ярком ситцевом платье и сама была похожа на диковинный цветок. Она ловила в подол цветы и смеялась — влажно и зовуще блестели зубы. А над ней так же властно и зовуще блестело небо, и ему казалось, что они чем-то неразрывно связаны между собой. Оксана и небо. Недаром же он в первый раз увидел ее, спустившись на парашюте с неба. Значит, судьба. И он сыпал и сыпал на нее цветы. Кидал их, пока Оксана не взмолилась:
— Пожалей меня.
— Нет, это ты меня пожалей. Сколько еще времени ты будешь меня мучить?
— Мучить?
— Да, мучить. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя, а молчишь…
— А ты разве спрашивал меня?
Оксана высвободилась из-под цветов и пустилась наутек, а он бежал за ней и кричал:
— Вернись! Я люблю тебя!
— Любишь? Вот и хорошо. Вот и ладненько, — сказала сестра и заглянула в лицо Волчку. — Очнулся, милый? Ну и люби себе на здоровье. А я сейчас Ивана Петровича позову. Профессора. Который тебя от смерти спас. Он давно уже хочет с тобой потолковать…
Волчок долго, пристально вглядывался в ласковое лицо профессора с большим — картошкой — носом, с большими добрыми губами, вглядывался, словно хотел что-то припомнить и не мог. Иван Петрович помог ему.
— Вот мы и живем, — сказал он и улыбнулся своей тихой, усталой улыбкой. — Здравствуй, орел!
— Здравствуйте, — разжал пересохшие губы Волчок.
— Как самочувствие?
— Да вот, никак из штопора не выйду.
— А ты не думай об этом. Постарайся не думать.