Другая сторона

И тут же с горьким философским сожалением докончил мысль: «Хотя сам мог бы выйти в генералы, сложись все иначе!»

В комендатуре, куда он пришел становиться на учет, все прошло на удивление гладко. Капитан, принимавший его, мельком бросил взгляд на его офицерскую книжку, больше заинтересовавшись справкой из госпиталя.

— Как нога? Не болит? — участливо поинтересовался он.

— Никак нет, господин капитал. Хоть завтра в бой.

— Вот и отлично. Ваш полк… — у фон Гетца похолодело сердце от такого начала.

В полку знают подлинного обер-лейтенанта Смолински, не надо бы ему в этот полк!

— Ваш полк, — продолжил капитан. — Сейчас находится где-то на Южном направлении. У меня ист сведений о его местонахождении. Я вас зачислю в офицерский резерв. Как будут вакансии, я вам сразу же выпишу направление на первое же свободное место. А пока отдыхайте. Посмотрите город. Не забывайте через день отмечаться в комендатуре. Всего доброго.

У фон Гетца отлегло от сердца. Он не попадет служить в «свой» полк! Значит, однополчане настоящего Смолински не разоблачат его как самозванца. Можно воевать спокойно. Риск, конечно, существовал, но у люфтваффе не один-единственный истребительный полк. Надо верить в лучшее, и все обойдется.

Две недели Конрад прожил в Таллине, наслаждаясь спокойной мирной жизнью вдали от Шелленберга. Он каждый день выходил на прогулки, старательно отдавая честь встречным офицерам и отвечая на приветствия солдат и полицейских. Он старался так спланировать свой маршрут, чтобы пройти мимо Старого Томаса, охраняющего древний город с высоты своего шпиля на ратуше.

Впрочем, в Таллине хватало охранников и без Старого Томаса. Фон Гетц не знал, что Эстония пополнила ряды ваффен-СС целой дивизией своих «лучших сыновей», но обратил внимание на то, что полицейские — почти сплошь эстонцы. Немцам не пришлось даже тратить собственные силы и средства на обеспечение общественного порядка. Аборигены прекрасно все сами организовали и обеспечили. По улицам Таллина не шли, а плыли, раздуваясь от гордости за свой суверенитет и привилегии, эстонские полицейские с мужественными, но какими-то сонными лицами. На них была та самая форма, которую они носили до 6 июля 1940 года, то есть до того самого дня, когда Эстония «добровольно влилась в братскую семью народов СССР».

За эти две недели беспечной жизни в Таллине, красивейшем городе Прибалтики, Конрад несколько попривык к своему новому званию, но чувство ирреальности всего происходящего не покидало его. Как-то все легко и просто получилось. Два пьяных идиота поменялись одеждой, да и по документам он теперь Смолински. Ни на аэродроме в Стокгольме, ни в комендатуре в Таллине никто не заметил подмены. Но фон Гетц чувствовал себя так, будто у него на лбу красными буквами было написано «самозванец», и в любую минуту ждал разоблачения. Впрочем, он хладнокровно заставлял себя не уклоняться от редких патрулей и идти им навстречу, козыряя за шесть шагов.

Свои кресты и нашивки, полученные за Испанию, Францию, Польшу и Смоленск, Конрад заботливо завернул в чистый платок и положил во внутренний карман кителя, не понимая наивным своим умом, что если его вдруг подвергнут унизительной процедуре личного досмотра, то ему трудно будет объяснить происхождение этих наград. Откуда, например, у обер-лейтенанта со скромным послужным списком и почти чистой книжкой пилота может взяться Рыцарский Железный крест? Тут уж ничего не объяснишь. Ответ легко найдет гестапо.

Через день фон Гетц исправно ходил отмечаться в комендатуру, каждый раз обмирая от страха, что вместо уже знакомого капитала там будет другой офицер или самому капитану потребуется еще раз взглянуть на его документы.

Наконец через две недели после прибытия в Таллин капитан сказал:

— Вы направляетесь в распоряжение командования Четвертого флота люфтваффе. Вот ваши проездные до Ровно. Отметитесь в комендатуре и будете следовать дальнейшим распоряжениям. Всего доброго. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — рявкнул Конрад, забирая со стола проездные документы и предписание.

После обеда на таллиннском вокзале он сел в поезд до Ровно.

Выйдя на перрон вокзала в Ровно, Конрад был поражен той разницей в обстановке, которая обнаруживалась с первых же его шагов по украинской земле. Перрон был обнесен забором таким образом, чтобы выйти в город можно было только через небольшие ворота, возле которых находилось несколько солдат и офицеров с бляхами полевой жандармерии на груди. Два патруля по три человека в каждом неторопливо шагали вдоль перрона, высматривая замешкавшихся. К тем, кто, по мнению патрульных, вел себя подозрительно, они подходили, требовали предъявить документы, расспрашивали про цель приезда, уточняли детали. Если такой растяпа не мог развеять подозрения в отношении себя тут же на месте, то его препровождали к коменданту вокзала, а оттуда еще дальше — в городскую комендатуру или местное отделение гестапо.

Конрад поспешил к воротам, ведущим в город. Впереди него важно шагал генерал. Четверо солдат несли за ним его пожитки. Конрад пристроился им в кильватер, наивно надеясь выдать себя за члена свиты генерала. То ли ему это и в самом деле удалось, то ли он не показался жандармам ни интересным, ни подозрительным, но его беспрепятственно пропустили в город, небрежно глянув на документы.

В городе контраст между «прифронтовым» Таллином и «тыловым» Ровно был еще ярче, чем на вокзале. Улицы были нашпигованы патрулями, как рождественская индейка трюфелями. Армейские, жандармские, эсэсовские и даже гестаповские патрули ходили по городу. Диверсанту, появись он тут на свою беду, нечего было и думать о том, чтобы проскочить мимо них незамеченным. Фон Гетц был удивлен таким невероятным количеством патрулей. До фронта была добрая тысяча километров, и таких мер безопасности он не видел не то что в Таллине, но и в самом Берлине.