— Да я вот… принес.
Увидела на конверте надпись «Первому секретарю…» Спросила:
— Служебное или личное?
— Да, как сказать.
— А со мной не хотите посоветоваться сначала?
— Да тут такое дело…
— Вот и разберемся вместе, — и, обратившись к постовому, небрежно бросила. — Этот товарищ ко мне.
Уже на скользкой лестнице Комлев сказал:
— Ничего не пойму. К кому мы идем?
— Вот уже месяц, как я заведую здесь отделом.
В конце длинного, пустого коридора, застеленного красной ковровой дорожкой, она открыла белоснежную эмалевую дверь.
«Такую и с разбегу не вышибешь», — подумал Афанасий.
Обстановка внутри оказалась скромной, но впечатление солидности производила. У окна стояли небольшой поджарый стол воскового цвета и упористое мягкое кресло. К розоватой стене прилип вплоть до самого потолка шкаф из светлого дерева. По левую сторону от кресла стояла тумбочка с тремя разноцветными телефонами. На свободном простенке висел портрет хитро улыбающегося вождя.
— Садись, Афанасий! Вот сюда.
Она показала на один из стульев у небольшого приставного столика.
— Так что у тебя стряслось?
Комлев снова посмотрел в понимающие ее глаза и почувствовал, что этот человек по-прежнему не чужой ему. Вытащил из конверта лист и положил перед ней. Видя, как внимательно она читает, как чуть золотится пушок под ее чувствительной губой, вдруг подумал, что он зря порвал тогда на кладбище фотографию.
— Да-а. Не сладко. Мне тоже приходится сталкиваться с таким вот дерьмом, — ткнула пальцем в бумагу. — Что могу сказать о твоем письме. Это крик о помощи. А значит, и признак твоей слабости. Скажу честно. Никто тебе не поможег. А выстоять надо… Ты пока порви написанное. А я подумаю, что можно будет сделать. Тебя удивило, что я сказала? Может, я и изменилась. Но не до такой же степени… И отношениями нашими я все также дорожу.
— И мои тоже не изменились, — поспешил заверить ее Афанасий. — Только все чаше почему-то так и хочется сказать себе:
Забродина чуть покраснела: