— И я не шучу.
Лида посмотрела на Севалина так, словно усомнилась в правдивости его слов, и сказала:
— Тогда это эгоизм. Маринка, а ты почему молчишь?
— Я не умею целоваться, как ты.
— В переводе на общепонятный язык это значит: мучительное сомнение в верности. Я правильно перевела твои слова?
— Ты правильно не только переводишь, но и поступаешь. Даже тогда, когда даешь согласие, чтобы тебя несли на руках.
— Вот теперь я окончательно убедилась, что перевела правильно.
Неужели Маринка расслышала мои слова, когда мы поднимались в гору? Если это так, то у нее исключительный слух.
— Я не согласен с тобой, Лида, — возразил ей Севалин.
— В правильности перевода? — прикинулась непонимающей Лида.
— Да причем тут перевод? Не согласен, говорю, что касается эгоизма. Разве эгоистическое чувство руководило такими людьми, как Менделеев, Лобачевский, Пастер, Эйнштейн? Да разве всех их перечислишь?
— Валерий, ты хитрец.
— Що правда, то правда, — произнес молчавший до сих пор Музыченко. — Вы знаетэ, навищо бог дав лысыци такый довгый та пушыстый хвист?
— Заметать следы.
— Цилком вирно, Лида. Мэни здаеться, що и у Валэрия волочыться сзади щось подибнэ до лысыного хвоста.
Я не могу сказать, что в Севалине есть черты, которыми бывает наделен неприятный человек. Скорее наоборот. Он опрятен, изысканный в манерах своего поведения, вежлив, предупредителен, особенно по отношению к девушкам. И все же Музыченко почему-то его невзлюбил да так сильно, что, кажется, готов разорвать его в клочья.
Мы уже дошли чуть ли не до окраин Балаклавы, как на склоне горы показалась фигура матроса. Он стремительно, полутораметровыми прыжками мчался к нашем группе.
— Старшина! Старшина! — это кричал Сугако.
— Осторожнее, Лефер! — предупредил я его.
— Вас срочно вызывают по рации, — обратился ко мне запыхавшийся Сугако.