— Где теперь ваш командир? — спросила Лида, как мне показалось, без связи с предметом нашего разговора.
— Отозвали в штаб.
— И что, он теперь не вернется?
— Его перевели в другую часть.
— А ты знаешь, что он рассказал Маринке?
— Нет, хотя я и спрашивал.
— Так вот, Коля, ваш распрекрасный старшина рассказал Маринке да еще в присутствии других, что будто она надоела тебе хуже горькой редьки и ты никак не можешь отвязаться от нее.
Я уже привык не удивляться тому, что исходило от Демидченко. Но то, что я услышал от Лиды, привело меня в оцепенение. Как же так? Где предел человеческой подлости?
— Надеюсь, Лида, хоть ты мне веришь, что все это гнусная клевета?
— Я тоже была при этом разговоре и сказала вашему старшине, что он бессовестно лжет. И знаешь, что он ответил? «Спросите, — говорит, — у других, они вам то же самое скажут. Даже добавить могут».
Поднимаясь в гору, я держался левой рукой за поясной ремень, а правой хватал ближайшие ветви дикого кустарника и подтягивался вверх. Лида, обхватив обеими руками мою левую руку, шла слева и спрашивала:
— Тяжело меня тащить, правда?
— Нисколько. Знаешь, какой я сильный? Да согласись ты, на руках вынесу.
— Вот была бы потеха. Маринка лопнула бы от ревности.
— Ей теперь все равно. А тут еще этот франт Севалин, и выпала мне карта, милая Лида, пустые хлопоты.
— Ты это серьезно?
— Серьезнее, пожалуй, не может и быть.
— Вот чудак. Не знаешь ты женщин. Ладно, придет время, она сама тебе скажет.
Мы уже поднялись на гору, на которой стояла небольшая часовня. Наш экскурсовод Борис Фомич остановился перед входом в нее и сказал:
— Вот здесь покоятся останки итальянских солдат, погибших в Крымской войне. Как вы помните, в лагере союзников, осаждавших Севастополь, был и пятнадцатитысячный корпус, который направила на Крым Сардиния. За порядком в часовне присматривает старая гречанка. Давайте теперь войдем в часовню и посмотрим ее внутренний вид.