Эти восклицания произвели впечатление. Народная масса хотя и отвечала ропотом, но кое-кто и задумался и опустил глаза при имени короля и при намеке на угрожающее с его стороны возмездие. Писец не смутился этим.
— Все эти возражения нельзя принять во внимание, — сказал он, — здесь наш закон и наши права. Вы не хотите отвечать?
— Нет.
— А ты, Афрайя? — обратился он к лапландцу. — Отрицаешь ли ты, что поклоняешься своим языческим богам?
— Нет, — отвечал старик ясно и громко, — отцы наши молились Юбиналу, и я тоже.
— Так значит ты презираешь христианское учение? Сознаешься ли также, что ты колдун и волшебник?
— Да, я служитель Юбинала, я знаю заклинания, боги слушают меня, — медленно сказал Афрайя.
Удивление овладело всеми присутствующими.
— Знаешь ли ты это изображение? — спросил писец, взяв со стола небольшой металлический амулет, полученный злополучным Олафом и переданный им потом Эгеде Вингеборгу.
— Я знаю его.
— Ты обещал дать попутный ветер, но ты солгал. Разразилась буря, Олаф утонул, с ним единственный сын Гельгештада и твое собственное дитя.
Голова Афрайи задрожала, но когда он ее поднял, глаза его блестели и он твердо ответил:
— Я знал, что будет; я видел знамения на небе, которых никто не видел, я слышал громовой голос Пекеля.
— Значит ты продал этот амулет, чтобы погубить людей?
— Тебя я хотел погубить, тебя, так как ты хуже волка и медведя! — воскликнул Афрайя.
— Значит ты совершил сознательное убийство? — невозмутимо продолжал Петерсен. — Ненавидь меня, сколько ты хочешь, но скажи мне, зачем ты хотел погубить невинных людей?
— Кто невинен между вами! Разве все вы не разбойники, разве не взяли вы у нас то, что нам принадлежало, разве вы нас не ненавидите, разве вы нас не презираете, как змей и ядовитых гадов?
— И потому ты намеревался прогнать всех нас из этой страны, чему ты хотел положить начало на Лингенской ярмарке, если бы твой племянник, Мортуно, не оставил тебя?
Афрайя опустил голову на грудь и сложил руки.
— Юбинал принял детей моих в объятия свои, и скоро я буду с ними, я не боюсь тебя, а ты окончишь жизнь в мучениях и стыде.