Добрые люди

22
18
20
22
24
26
28
30

– Как раз в тот период, – заметил я, – его перестраивали, чтобы превратить в крупный торговый центр, не так ли?

– Точно. Именно это они и собиралась сделать: все покрылось лесами, было приглашено множество каменщиков. Элегантные магазины пока оставались на Сент-Оноре и ближайших улицах. В Пале, в пассаже Ришелье была открыта кофейня, которую затем расширили, и еще кое-что… Хорошо бы тебе почитать Мерсье, он много писал о Париже того времени…

Я по-прежнему смотрел на Сену. Ближайшие мосты, думал я, выглядят точно так же, как в восемнадцатом веке, за исключением моста Искусств, который был построен позже: когда-то он был в этом городе моим любимым местом, а двадцать лет назад я выбрал его для одной из мизансцен в «Охотнике за книгами». Сейчас, подумал я с грустью, было бы невозможно описать его в книге – все эти перила, увешанные дурацкими сентиментальными замками по примеру героев Моччиа, и продавцов, которые продают их тут же, на мосту. Накануне вечером я не смог отказать себе в извращенном удовольствии купить у какого-то пакистанца один из таких замков, чтобы швырнуть его в реку вместе со вставленным в замочную скважину ключом.

Я кивнул на книжный прилавок, возвращаясь к разговору:

– А у тебя есть что-нибудь из Мерсье?

– Нет, к сожалению. – Шанталь отрицательно покачала головой и улыбнулась. – Слишком редкая для моей лавки книга.

– Я вчера приобрел сокращенную версию в карманном формате.

– Этого мало… Полный Мерсье – это целая энциклопедия, исключительно полезная, чтобы узнать о Париже все, что тебе интересно. Проблема в том, что это слишком дорогое удовольствие. Которое к тому же не достать… Несколько месяцев назад я видела полное собрание в книжном магазине «Клаврой-Тесседр» в Сент-Андре-дез-Артс.

– Я знаю это место.

– Попробуй начать с него. Есть еще Мишель Полак, у нее тоже что-то было… Дешевый вариант можно найти и в Bouquins: если мне не изменяет память, там были Мерсье и Бретонн в одной книге. Но я не уверена.

На этот раз мне все-таки пришлось воспользоваться записной книжкой. Затем, по моей просьбе, мы вернулись к мадам Дансени.

– С будущим супругом она познакомилась, когда тот возглавлял французскую торговую миссию в Испании, – продолжала Шанталь. – Они поженились, и он увез ее в Париж. В то время, которое тебя интересует, он практически отошел от дел. Ему было уже сильно за пятьдесят, а ей – тридцать с чем-то или сорок. Он благословил ее царствовать в маленьком королевстве гостиной, потихоньку помогая, принимая участие во всех делах, ни во что особенно не вникая, с неизменной снисходительной или рассеянной улыбкой…

– У них были дети?

– Насколько я знаю, нет.

– А портреты какие-нибудь сохранились?

Шанталь напрягла память и задумчиво покачала головой. Она вспомнила только портрет кисти Аделаиды Лабиль-Жиар и советовала мне поискать его в Интернете, потому что художница изобразила чету Дансени очень удачно: на ее портрете Маргарита была в загородном костюме на английский манер, в куртке для верховой езды и шляпе. Уверенная в себе, темноволосая, с большими черными глазами, на коленях – вряд ли случайно, вероятнее всего из кокетства – «Исповедь» Руссо. Супруг стоит подле нее: серый шелковый вышитый халат, серый же парик, кроткое выражение лица, туфли облизывает кошка. В руках ничего нет, однако за спиной виднеется открытая дверь, ведущая в библиотеку, в которой угадываются сотни томов.

– Они принимали по средам в гостиной в Сент-Оноре: это был особняк, сегодня уже не существующий, который Дансени купил у маркиза Тибувильского и очень удачно перестроил для своей супруги.

– Трудно было попасть на эти вечеринки? – поинтересовался я.

– Для этого были необходимы талант, светскость, знание придворных анекдотов, умение рассуждать о философии или физике с такой же легкостью, как и о тысяче очаровательных и пикантных пустяков, которыми изобиловала светская болтовня той эпохи… Это искусство, требовавшее большой изобретательности, представляло собой нечто совершенно особенное и было неотъемлемой чертой духа свободы, который витал в воздухе в то время, когда на балах беседовали о демократии, в театре – о философии, а в будуарах – о литературе… Когда одобрительное слово Бюффона или Дидро ценилось больше, чем милость коронованной особы.

– Это был известный салон?