На лице Шанталь изобразилось сомнение, она вновь перевела взгляд на свои усыпанные веснушками руки.
– Это с какой стороны взглянуть, – произнесла она через мгновение. – Нищая и больная, Маргарита Дансени покончила с собой три года спустя, проглотив пятьдесят крупинок опиума в грязном приюте на площади Мобер… Уничтоженная, как и все блестящее общество, в котором она некогда так много значила. Это общество разбежалось, рассеялось, исчезло в туманах Лондона или на берегах Рейна. Или испустило дух под лезвием гильотины. Тоскуя, быть может, о вечеринках в доме на улице Сент-Оноре, когда философы и литераторы вперемешку с парикмахерами и галантными развратниками спорили о том, как переделать мир. С бокалом в руке и шпагой, прислоненной к каминной решетке… В том доме, где, как ты утверждаешь, ее посетили двое академиков, твоих земляков.
Половина восьмого вечера – часы, висящие над каминной полкой, важно отбивают два удара. Трое слуг, перемещаясь неслышно, точно кошки, зажигают свечи в канделябрах, освещающие картины и зеркала, которые украшают главную гостиную дома, создавая дополнительные очаги золотистого света. Собравшиеся обсуждают рукотворный аэр, так звучит модный научный термин. Его получают, как утверждает некто, нагревая оксид ртути, в итоге полученный воздух становится не только богаче и насыщеннее, но и увеличивает интенсивность горения свечи и даже облегчает дыхание.
– Это было бы весьма выгодное дело, – заключает мсье Муши, известный физик, профессор университета и член Академии наук, – если суметь заключить полученный продукт в сосуды и продавать как предмет роскоши… Кому бы не хотелось в нынешние времена побаловать себя глотком чистейшего воздуха?
Звучат вежливый смех и одобрительные замечания. Кто-то упоминает имя Лавуазье, а также витальный и возгораемый воздух, и разговор устремляется в новое русло. Сидя среди стульев и кресел, расставленных в произвольном порядке на великолепном турецком ковре, одетый из соображений приличия во все темное, дон Эрмохенес Молина, чей французский далек от совершенства, всякий раз, когда перестает понимать собравшихся, отвечает добродушной улыбкой. Рядом с библиотекарем сидит дон Педро Сарате (синий фрак со стальными пуговицами, белые кальсоны). Его кресло располагается чуть в стороне от остальных: он мало говорит, больше наблюдая за атмосферой и людьми, нежели прислушиваясь к беседе. На самом деле в просторной гостиной мадам Дансени присутствует не одна, а три группы, состоящие из женщин, наряженных и причесанных для ужина, и мужчин в камзолах, кафтанах или жилетах неброских, приглушенных расцветок; кое-где виднеется фрак, однако не видно ни единой униформы.
Наиболее удаленная группа представляет собой игроков. Они устроились в смежной комнате, отгороженной от основного пространства гостиной двумя широкими распахнутыми портьерами, зрительно увеличивающими объем помещения. Хозяин дома и трое приглашенных – все они мужского пола – играют в фараона, один же из гостей, стоя, следит за игрой: это аббат Брингас, который с утра специально начистил свой старый камзол, привел в порядок парик и теперь переходит от одной группы к другой, отпуская то тут, то там замечания, неизменно встречаемые шуткой или ироничным молчанием. Имя одного из игроков адмирал услышал случайно несколько дней назад на Елисейских полях, когда аббат Брингас представил его вместе с доном Эрмохенесом мадам Дансени, которая прогуливалась в сопровождении этого господина. Его зовут Коэтлегон, он носит малиновую ленту ордена Святого Людовика и соответствует определению, которое в Испании приблизительно звучало бы как «пижон»: приятной наружности, возраст – около сорока, одет изысканно; натуральные волосы, убранные на затылке в хвост и завитые на висках, аккуратно и в меру напудрены. По словам Брингаса, провинциальный дворянин, некогда служивший в элитном полку, а сейчас проматывающий на игры и женщин деньги, которые, как он утверждает, унаследовал; все это принесло ему славу отчаянного волокиты и сластолюбца. Минуту назад, заметив, с каким выражением лица этот Коэтлегон держит банк, адмирал сразу же сообразил, что это за птица; он из тех, кто рискует громадными суммами, не разжимая губ, проигрывает без единой жалобы и с ледяным презрением швыряет на стол карты, когда выигрывает. Точно так же, утверждает Брингас, он обхаживает хозяйку дома, которая снисходительно позволяет себя обожать. Очень в духе высшего света, вполголоса, с сардонической ухмылкой сообщил аббат.
– А муж, взгляните сами, как ни в чем не бывало снимает колоду… Следует заметить, никто не умеет носить рога с таким изяществом, как французы.
Вторая группа расположена ближе к ним: она занимает диван и кресла напротив русской печи и состоит из Де Вёва, знаменитого парикмахера, который причесывает не только принцессу де Ламбаль, но и хозяйку дома, а заодно художницу-акварелистку Эмму Танкреди, близкую подругу четы Дансени, – очень худую, бесплотную, с длинными ресницами и трагическим выражением лица – и мадам де Шаванн, которая, кажется, сплошь состоит из шелка, кружев, морщин и смекалки: семидесятилетняя вдовица, элегантная, болтливая и веселая, она посещает салон каждую среду; в юности она славилась интрижками, к тому же отлично помнит все альковные истории времен Людовика Пятнадцатого. В данный момент все трое обсуждают последние прически, и Де Вёв – нервный, жеманный, камзол в ярких полосках и кружевах, взбитый кок и две напудренные кудряшки с каждой стороны лица, украшенного кокетливой родинкой, – объясняет с на удивление изощренными техническими подробностями прическу
– А напудрена она была ирисовой пудрой, которая делала ее еще бледнее… Сплошные ухищрения, дорогие дамы… Сидит у себя в ложе – ни дать ни взять разукрашенная картонная кукла; с одной стороны любовник, с другой – муж.
– Представьте себе, как-то раз в Версале мадам Дюбарри… – заводит мадам де Шаванн и о чем-то оживленно шушукается со склоненными головами парикмахера и художницы.
Все трое хихикают. Дон Педро переводит взгляд на свою группу, расположившуюся вокруг кресла, которое занимает хозяйка дома. В камине, чья полка уставлена испанским и португальским фарфором, пылает огонь, мягко освещающий этот уютный уголок гостиной. Рядом с адмиралом сидит Муши, член Академии наук, который оказался приятным собеседником; в настоящий момент он объясняет гостям достоинства изготовленных из цикуты пилюль в лечении обструктивных заболеваний, таких как закупорка желез или опухоли. Помимо адмирала и дона Эрмохенеса, присутствует шевалье Сен-Жильбер, зрелый жизнелюб, обаятельный и поверхностный, вечно приносящий с собой уйму кривотолков и сплетен, которые рассыпает всюду, однако, когда он уходит, у него остаются еще две-три штуки про запас до следующего раза; а также Симон Ла Мотт, пятидесяти лет, напыщенный и важный, изысканный знаток балета и Оперы, и его любовница мадемуазель Терре, субтильная блондинка, юная театральная актриса, выступающая в амплуа инженю: парочка несказанно веселит тех, кто знает их историю.
– Вода всегда считалась простым телом, древние называли ее первоэлементом, – рассуждает мадам Дансени, отвечая на вопрос, заданный Муши. – Но даже она не ускользает от безжалостного расщепления современной химии.
Маргарита Дансени является географическим центром салона – или точкой долготы, как отмечает адмирал, заинтересовавшись этим явлением, – причем не только относительно их группы, но и двух других; словно некие тайные нити магнетической силы крепко привязывают всех присутствующих к ее персоне. Подобно олимпийской богине, она обращает к гостям свои слова и улыбки: побуждает этого, взбадривает похвалой того и, ничего не упуская из виду, контролирует ритм собрания, выражения лиц и речи тех, кто ее окружает.
– В тот роковой день, когда они, женщины, сумеют проделать то же самое с нашими умами, мир в изумлении узрит самое себя. Во всей своей чистоте и первозданности.
Мадам Дансени, размышляет адмирал, женщина образованная, с быстрым умом; но все-таки отчасти успешное восхождение по социальной лестнице объясняется тем, что ее внешний облик совпадает с общим преставлением французов о благородных испанках: белоснежная кожа, отличные зубы, умный взгляд больших черных глаз, вьющиеся волосы, покрытые шелковой накидкой с очаровательными ленточками в тон к платью цвета мальвы, поверх которого повязан модный корсаж из тех, что называют «Пьеро». Зрелость, к которой она постепенно приближается, еще не нанесла коже каких-либо следов, лоб ее по-прежнему гладок, шея и щеки безукоризненны, нежные ухоженные руки поигрывают веером, служащим продолжением ее самой, – с его помощью она подбадривает, порицает и поощряет своих гостей.
– А что думаете вы, сеньор адмирал? Будучи испанцем, вы должны иметь какие-то соображения на сей счет.
– В вашем городе я не более чем гость, донья Маргарита, поэтому в том, что касается женщин, мои соображения зиждутся на самом суровом благоразумии.
– Вы можете называть меня Марго, как прочие гости.
– Благодарю.
Она улыбается, внимательно глядя на него. Выпрямившись на краешке стула и сложив на коленях руки, дон Педро чувствует на себе ее изучающий, любопытный взгляд.