– Это верно, – подтверждает продавец. – Поэтому эти книги ценятся дороже: не всякий пограничник или интендант согласится на скромную взятку… Когда же что-то пойдет не так, контрабандисту запросто могут поставить клеймо на плечо и оправить на галеры.
– А почему вы предпочитаете этот квартал?
– Раньше я работал вместе с одним приятелем по имени Дюлюк, у которого имелась небольшая лавочка на набережной Августинцев…
– О, я знал Дюлюка! – оживляется Брингас.
– Славный был парень, верно? – Видаль поворачивается к академикам. – В то время я в основном разъезжал по делам, а он занимался продажей. Но однажды какой-то полицейский не получил того, чего ожидал, с нас содрали пять тысяч ливров за философские книги, слишком добросовестно проиллюстрированные, вы меня понимаете, а беднягу Дюлюка отправили прямиком в Бастилию… С тех пор я здесь.
– Не такое уж плохое место, – отзывается Брингас.
– Разумеется, бывает и хуже… Никто меня здесь не замечает, потому что соседи – один слепой, другой немой: сами живут и другим не мешают. Люди ходят туда-сюда по мясным лавкам, и эта суета мне только на руку. Кому надо, тот ко мне заходит, я приплачиваю здешнему сторожу и никого не обременяю…
– А каждые четыре недели закрываешь магазин, нагружаешь повозку запрещенными книгами и объезжаешь соседние города, предлагая людям новинки.
– Да, приблизительно так оно и есть.
Адмирал возвращает «
– Занятно, – говорит он.
– Уверены, что не хотите взять? – настаивает продавец. – Не думаю, что в Испании вы сумеете достать такую книгу.
6. Ярость аббата Брингаса
Сколько наших земляков встретили друг друга в этих местах, бунтуя против ига деспотизма и нетерпимости.
Генриэтта, хозяйская дочка, прислуживающая в пансионе «Король Генрих», принадлежит к тому типу девушек, которые не слишком артачатся, в этом Паскуаль Рапосо быстро убеждается на собственном опыте. Всякий раз, когда она под каким-либо предлогом поднимается к нему в комнату – застелить постель, принести еще свечей или масла для светильника, – бывший кавалерист все дальше вторгается на чужую территорию, не встречая при этом ни малейшего сопротивления неприятеля. В этот момент – сейчас два часа пополудни – девушка тесно прижата к стене, ее выпуклые глаза выражают полнейшее согласие, в то время как рот уворачивается и одновременно хохочет, а руки Рапосо дерзко продвигаются под ее рубахой из грубого льна, жадно ощупывая белую чистую кожу, теплые груди, которые возбуждающе покачиваются под его пальцами, усиливая и без того мощную эрекцию. Он все крепче прижимается к бедрам Генриэтты, она игриво отбивается и наконец выскальзывает из его объятий – в тот самый миг, когда его семя изливается прямо в штаны, а из глотки вырывается животный рык, который вызывает у девушки новый приступ бесстыжего хохота. Затем она одергивает блузку, выскальзывает за дверь, проворная, как белка, и устремляется вниз по лестнице.
Опираясь о стену, Рапосо переводит дыхание. Затем запирает дверь, с досадой ощупывает сырое пятно у себя на штанах и приближается к окну, выходящему на улицу Феронри. Внизу кипит жизнь. Среди лачуг, теснящихся вплотную к старинному кладбищу Невинных, под памятником с мраморной доской, сообщающей о том, что в этом месте в 1610 году погиб Генрих Четвертый, убитый фанатиком по имени Равальяк, точильщик затачивает ножи, сидя на скамье напротив своей лавки, чья открытая дверь демонстрируют богатейший ассортимент замков и задвижек. Пока Рапосо следит за его работой, солнечный луч падает ему на лицо, делая отражение в оконном стекле более контрастным: взлохмаченные волосы, двухдневная щетина, усталые круги под глазами. Большую часть ночи он провел без сна, до самого утра мучаясь бессонницей: вертелся на скомканных простынях, от нечего делать начистил башмаки, саблю, пистолет, завел часы, потом долго сидел напротив окна, наблюдая за тенями и звездами. Так бывает всегда, когда у него болит желудок, а последнее время это случается чаще, чем обычно, – всякий раз, как только проклятая дремота затягивает его в некое подобие густого океана, серого, как ртуть, где обитают дурные воспоминания и призраки, созданные его воображением. В такие дни он с вечера становится беспокойным, потому что сама мысль о том, что нужно лечь и уснуть, отвлечься от боли, но при этом отдать себя в лапы монстрам, которые являются из глубины сна, представляется ему ужасной.
Вдали, в уличной толпе, показывается Мило. Треуголка полицейского лихо заломлена назад, сюртук распахнут, и фалды его развиваются на ветру, словно крылья птицы, предвещающей дурное, в руках у Мило неизменная витая трость с бронзовой рукояткой. Рапосо подходит к умывальному тазу, стоящему под приклеенной к стене хлебным мякишем цветной гравюрой, на которой изображен пожилой Людовик Пятнадцатый в горностаевой мантии, открывает воду и умывается. Затем надевает камзол и спускается на первый этаж, застегиваясь на ходу. Внизу он оказывается ровно в тот миг, когда гость открывает входную дверь.
– Здорово, приятель, – приветствует его Мило.
Хозяин отеля – его зовут Барбу – сидит, как обычно, в дверях, а его жена и дочь суетятся поблизости. Рапосо и полицейский выходят на улицу. У Мило свежие новости: по его приказу последние дни двое агентов постоянно следили за академиками.
– По-прежнему занимаются своими делами, – говорит он, бегло заглянув в замызганный блокнот, исчерканный карандашом, который выуживает откуда-то из глубин сюртука. – И с ними повсюду таскается этот пройдоха Брингас… Вчера все трое отправились в магазин запрещенных книг, принадлежащий некоему Видалю; однако, насколько мне известно, без особого успеха.