– Не скажет. Погоди. Я с ним поговорю.
– Ты что, не видишь, тятька же его боится. Говорят, он теперь и есть новая власть.
– А хочешь, я и ему самому скажу, чтобы он над нами вожжой-то не тряс, не в осинник по грибы ехать…
– Не знаю. Перед ним теперь все расстилаются. Говорят, он может любого расстрелять. Власть ему такая дана. Председатель не председатель, управляющий не управляющий, а командует, как захочет, верховодит надо всеми и всем. Теперь ему никто поперёк не становись.
– Не посмеет и пальцем тронуть. Не бойся. Стой на своём, и всё уладится. Если что, если тятька начнёт бушевать, прибегай ко мне. У меня поживёшь. Пусть и тятя подумает…
Они обнялись.
– Ну что, высохли твои слёзы? Забудь о них, – эти слова Пелагея сказала сестре уже не таясь – пусть слышат.
Уходя, она задела винтовку Кузьмы, аккуратно приставленную к столу. Будто невзначай толкнула носком сапога в приклад, ружьё и брякнулось об пол. Подумала: ишь, хозяин тут нашёлся, поставил к столу то, чему под порогом место. И отец хорош… Кузьма с ухмылкой поднял винтовку и бережно поставил её на место, туда же, к столу. А Пелагея вскинула голову и с такой же ухмылкой ему:
– Ой, Кузька, нечаянно… Ты бы ружжо-то своё куда-нибудь поукромнее поставил. А то чуть ли не на стол взгромоздил.
– Так это, Пелагея Петровна, не простое ружьё, – со значением, откинувшись к стене и помаргивая в потолок, потянул из себя Кузьма как будто заранее заготовленную на этот случай речь. – Это, милая моя, новая вла-асть. Так-то… – И Кузьма погладил чёрное поцарапанное цевьё старенькой винтовки. – Отец твой, Пётр-то Фёдорович, сразу это дело понял правильно. Ты, Пелагея, тоже особо-то крылья не распускай. Не мети пыль попусту. Нынче каждое слово значение имеет.
Выслушала она его тянучую правду и сказала:
– Ну вот что, Кузя, и я тебе скажу: активисткой я не была, в комсомоле тоже не состояла, и ты меня новой властью не стращай. А скажи мне, бабе, лучше вот что. Ты с моим Иваном вместе в Красную армию призывался, так ведь? Ну, чего молчишь, в потолок моргаешь? Вместе ж, так? Тогда, может, и воевал вместе с ним? Может, видел где? Порадуешь меня хорошей вестью?
Кузьму передёрнуло от этих её слов. Но он удержал себя и, глядя на Петра Фёдоровича, сказал тем же тянучим тоном и всё так же помаргивая в потолок:
– Я Петру Фёдоровичу уже отвечал на этот вопрос: с Иваном мы расстались сразу, ещё в запасном полку. А то, что сгинул он, я о том, Пелагея Петровна, искренне сожалею и от всего сердца соболезную тебе.
– А чего ты мне соболезнуешь? – вскинулась сразу Пелагея, уже осердившись на непрошеного гостя всем сердцем. – Что он, погиб, что ли? Он, может, вернётся не сегодня завтра! Что ты его хоронишь? Или боишься теперь ему в глаза глянуть?
С тем и ушла, крепко саданув за собой родительской дверью, так что зазвонили в сенцах шипки в рамах. И отец тоже пусть знает… Посадил великого гостя на царское место… Люди-то говорят – ненадолго ихняя власть.
И теперь Пелагея вдруг подумала: а если Кузьме взбредёт в голову к ней наведаться? Вдруг решит с ней общий язык найти, чтобы на Зинаиду повлияла. Зинаида-то на него, постылого, как не хотела смотреть, так и не хочет. Не поведёт же он её в свой дом только своей волей. Невелика в таком деле и тятькина власть. А вот если и правда Кузьме взбредёт в голову к ней зайти? Да я его дальше крыльца и не пущу, он мой характер знает, решительно подумала Пелагея и толкнула дверь в предбанник.
– Живые хоть, братики? – она окинула их взглядом и, присмотревшись в потёмках, кивнула на Губана и спросила удивлённо: – А это ж с вами кто?
– Михась, Мишка, наш товарищ, – ответил Кудряшов, настороженно глядя на Пелагею.
– А оружие ж ваше где? – снова спросила она, заметив, что вешалка в углу пуста и ни винтовки Кудряшова, ни автомата курсанта нигде не видать.