Селиванова перевернули на спину, расстегнули шинель.
– Ой-ёй-ёй, беда! – замотал головой Зот, увидев рану.
Разрывная пуля попала Селиванову в живот.
– В точности как лейтенанта нашего, – сказал Васяка и трясущимися руками стал разрывать упаковку индивидуального пакета, которую вытащил из кармана шинели Селиванова.
Зот посмотрел на бинт, на Селиванова и сказал:
– Бесполезно перевязывать. А, товарищ сержант?
– Дай сюда! – Донцов вырвал из рук Васяки бинт.
Селиванов быстро терял силы. Бледной, окровавленной рукой он загребал листву, словно искал, за что бы ухватиться.
Они кое-как перевязали Селиванова. Срезали две толстые орешины, связали носилки. Воронцов снял свою шинель, свернул вдвое и положил под низ. И тут все увидели разорванный рукав его гимнастёрки и под ним тугую перевязку.
– Командир вон тоже, оказывается, ранен, а мы и не знали, – сказал Зот. – Где это вас?
– На Угре. Кладите его. Надо уходить.
К вечеру снова пошёл дождь. Он пошуршал в необлетевшей листве берёз, зазвенел комариным звоном на поверхности луж в колеях и серым туманом, будто изморосью, покрыл шинели на плечах и спинах идущих на восток бойцов и курсантов. Вскоре дождь начал густеть и перешёл в снежную крупу. Крупа осыпалась на уставшую землю, заполняла следы на дороге, налипала панцирем на мокрые шинели, на гимнастёрку Воронцова, на его дрожащие плечи, иссиня-белым застилала плащ-палатку и неподвижное лицо Селиванова. В какое-то мгновение Воронцов, шедший рядом с носилками, заметил, что Селиванов перестал щуриться и слизывать с губ крупинки снега. Снег падал на его бледное лицо, на лоб и щёки, на открытые глаза и уже не таял.
– Стойте, – остановил их Воронцов. – Опускайте.
– Что, отошёл? – устало спросил Зот.
– Остыл уже. Отмучился.
– Мёртвого несли.
– То-то, чую, дрожать перестал. И полегчал вроде. Покойники всегда легче становятся.
– Молча помер, даже мамаушку родимую не позвал. А я, дурак, бинта ему пожалел. – И Зот снял каску.
– Что будем делать, командир? Прикопаем? Или так оставим?
– Копайте могилу.