– Ты ведь уже был в штыковой?
– Был, – ответил Воронцов. – Всё отделение участвовало.
– Вот и хорошо. Значит, вокруг тебя народ бывалый.
Воронцов нехотя, через силу, улыбнулся. И вдруг почувствовал, как трусятся у него ноги, особенно правое колено, будто под ним подрезали жилу, и теперь оно, не понимая его воли, мелко бьётся о полу шинели. Ротный, видимо, заметил его озноб. Сказал спокойным голосом:
– Ничего, сержант, вот сейчас поднимемся, и им тоже страшно сделается.
«Заметил, – подумал Воронцов. – Проклятая нога, ну чего ты так трясёшься?..»
Слева замер Алёхин. Он поменял рожок в трофейном автомате и теперь сидел на дне траншеи на корточках, ссутулив спину, напряжённо ожидал неминуемой команды.
Краснов сунул за пазуху складень, примкнул к своей винтовке штык и закрыл глаза. Он молился. О чём? О том, чтобы небесный воин Архангел Михаил помог им подняться. «Вот сейчас… Сейчас… Почему тянет ротный? Ведь другого исхода не будет, всё уже предрешено и записано в небесных скрижалях. Все их судьбы. Так чего же ждать?»
А немцы уже перешли мост и броды. Уже и вторая цепь перебегала по каменистому мелководью переезда. И хорошо было видно, как поблёскивали их мокрые сапоги с широкими раструбами коротких голенищ.
«Сейчас…»
– Ну, что, сержант, полетела душа в рай! – сказал Мамчич, видимо, преодолевая и себя.
Немецкие автоматчики уже чавкали сапогами внизу. На мгновение они даже прекратили стрельбу.
– Рот-та! – чужим голосом закричал Мамчич. – Слушай мою команду!..
Воронцов ещё вчера вечером, когда они вкапывались в этот косогор, сделал приступку в передней наклонной стенке траншеи. Она потрескалась и наполовину обвалилась во время бомбёжки, но всё же выдержала его и помогла выпрыгнуть наружу одним махом, так что в первые мгновения атаки он оказался впереди ротного.
– Р-ра-а-а!
– А-а-а-а!
– И-и-и-и! – где-то слева вопил курсант Денисенко.
Мамчич догнал Воронцова. Теперь ротный бежал рядом с рослым сержантом, который так ловко выпрыгнул из окопа. Короткими неуставными командами тот подбадривал своё отделение, которое, постепенно выравниваясь в цепь, тоже кричало что-то. «Поднялись, – подумал Мамчич удовлетворённо. – Какие же они у меня все молодцы! Поднялись как один…» Он то и дело оглядывался на фланги, которые немного отставали, и поняв окончательно, что рота поднялась, поднялась послушно, разом, как на полигоне, что фланги не прилипли к земле, хотя именно по флангам с той стороны лупят пулемёты, радостно, и в чём-то подражая рослому сержанту, закричал:
– Ребята! Смелей! Не робеть! Нахрапом их! Нахрапом!
Сошлись они в лощине. В ольхах и молоденьком березнячке, ещё не осыпавшем свою рыжую с нежной девичьей зеленцой листву. Немцы, поняв опасность, быстро перестроили свои цепи и двинулись на атакующих двумя волнами. Курсанты бежали на них плотной единой цепью. Мамчич сразу же понял маневр противника: разорвать цепь в одном или двух местах, где удастся, и затем смять нажимом с флангов, одновременно протаранив с фронта новой волной атакующих. Но предпринимать что-либо было уже поздно. Оставалось надеяться на силу первого удара, на стойкость курсантов, на их выучку и умение действовать штыком и прикладом. Стрельба сразу затихла. Ещё когда сходились и примерялись друг к другу издали, лопнули в разных местах две-три гранаты да длинную, во весь диск, очередь выпустил кто-то из ППШ, освобождая на волю пружину своего сдавленного до предела нерва. Какое-то время бежали молча. Топот да хриплое дыхание. А потом разом заорали с двух сторон грозное, бессвязное, нечеловеческое, рванулись навстречу двумя лавами, схватились, сплелись, опрокидывая друг друга, зарычали победно и зло, зарыдали человеческими голосами, будто опомнившись. Но ничего уже нельзя было изменить – ни остановиться, ни разойтись – и на несколько минут вся окрестность, охваченная встречной рукопашной атакой, потонула в зверином ликующем вое, глухих ударах, лязге оружия об оружие, свисте сапёрных лопат и хрусте костей.