Своего Воронцов наметил ещё издали. Прикинул, что тот примерно одного с ним роста. Глубоко, до самых бровей, надвинутая каска, ремешок на подбородке, плотно сжатый рот. В руках карабин с таким же плоским, как и у Воронцова, штыком. Немец передёрнул затвор, выстрелил раз, другой, третий. Стрелял с руки, не прикладываясь к плечу, торопливо и наугад, словно машинально освобождал магазин и всё ещё надеялся, что до рукопашной дело не дойдёт, что противник не выдержит темпа их стрельбы, напора и повернёт назад. Пули пролетели мимо, выше головы. Их полёт Воронцов угадывал по вздёрнутому стволу. Ствол после каждого выстрела подбрасывало всё выше и выше. «Вот и тебе, гад, страшно стало», – подумал Воронцов, ощущая в себе нарастающую силу ожесточения. Ноги, которые буквально сводило в первые мгновения атаки, и надо было тратить огромные усилия, чтобы бежать не отставая, окрепли. Воронцов теперь видел свою цель, своего противника, и бежал прямо на неё. Тот тоже не отворачивал. Немец будто принимал вызов. Принимал смело, уверенно.
– Полетела душа в рай, – шептал Воронцов слова ротного.
Но через несколько шагов шёпот превратился в крик и он закричал что было сил, чтобы его слышали всё:
– Полетела душа в рай! А-а-а! Полетела-а!..
Всё в нём трепетало, и сам тон восторгался своей жестокой смелостью и уверенностью в том, что уже никакая другая сила не остановит его бега, его рассчитанной атаки, его нацеленного на врага штыка. Он уже не видел вокруг никого, кроме того, единственного, в глубоко надвинутой каске и распахнутой шинели. Немец так же твёрдо держал в руках карабин с примкнутым штыком. И думал, должно быть, он то же, что и сержант курсантского взвода Санька Воронцов. В какое-то мгновение они встретились взглядами. Но ничего человеческого, что ещё могло бы их остановить, в глазах друг друга не увидели.
Бить надо в живот, вон туда, чуть выше пряжки. Так учил старший лейтенант Мамчич, так повторял помкомвзвода Гаврилов – в центр фигуры, чтобы не промахнуться.
При сближении они всё же замедлили свой бег. То ли всё же их догнал страх, то ли их действиями, каждым движением тела и мысли руководила уже иная сила, и она заставила их собраться именно для первого удара.
Немец держал штык на уровне груди. Воронцов уже слышал его надсадное дыхание, увидел блестящие струйки пота на щеках. Их разделяли всего лишь несколько шагов. Теперь только бы не оступиться и точно угадать момент для удара. Ещё шаг. Пусть он попытается ударить первым. Пусть станет понятно, кто перед ним. Немец отвёл карабин вправо. Блеснула пряжка его ремня. Как раз там, куда надо бить. Воронцов стерёг каждое его движение. Немец вдруг остановился, оскалил рот, стиснул зубы и сделал стремительный и глубокий выпад, вложив в него всю силу и ловкость своего тела. Воронцов сразу понял его ошибку и то, что с этого мгновения он может управлять ходом схватки. Точно такое же состояние он испытывал во время драки, когда подлесские сходились на кулаках с парями из соседней деревни: после первой сшибки сразу становилось ясно, чья сейчас возьмёт. Он отбил винтовкой штык, одновременно, совсем немного, чтобы не потерять устойчивости, отклонился в сторону. Немецкий штык-нож скользнул вдоль плеча, даже не зацепив шинели. Немец тут же попытался ударить прикладом. Воронцов снова увернулся, отскочив в сторону, и сразу же, не теряя ни секунды, резко развернулся и принял устойчивое положение. Тело его сделалось лёгким, послушным. Все суставы ходили как на шарнирах. Никакого лишнего движения. Никакой посторонней мысли или сомнения. Немец стоял близко, прямо перед ним. Карабин его был отведён в сторону, потому что развернуть его после удара он ещё не успел. И Воронцов, воспользовавшись этим, сделал мгновенный короткий выпад:
– Н-на!
Штык легко вошёл в распах шинели, как раз там, на ладонь выше белой пряжки, и погрузился в мягкое, податливое, будто в неживую пустоту. Немец сразу выронил карабин и упал на колени. Воронцов надавил ещё, опасаясь, как бы тот, падая, не придавил винтовку, затем опрокинул его на спину. Немец открыл рот и что-то сказал. Он пристально, неподвижным взглядом смотрел на Воронцова и что-то без остановки говорил тихим, уходящим голосом. Рот его стал заполняться бурым, густым, и он стал захлёбываться. Воронцов успел разглядеть, что глаза у немца были такого же цвета, что и у Воронцова – серо-зелёными. Воронцов выдернул штык. «Вот и всё», – подумал он. Но в это время кто-то навалился на него сзади. Он почувствовал сильный удар по каске. В голове загудело, как внутри колокола, и фиолетовые круги на мгновение заполнили всё окружающее пространство. Снова удар, на этот раз в грудь. Он успел отпрянуть. Но его тут же повалили, схватили сильными руками за шинель, поволокли куда-то в сторону. Тот, кто его тащил, сам вдруг зашатался, обливая Воронцова кровавой пеной изо рта. Воронцов в ужасе закричал, оттолкнул от себя обмякшее тело, которое медленно заваливалось на него.
– Ну, сержант? Живой хоть? – услышал он рядом чей-то знакомый голос, который он именно сейчас и хотел бы услышать больше всего.
Старший лейтенант Мамчич склонился над ним. Он отвалил тяжёлое тело, придавившее ногу Воронцова, и помог ему встать. Немец лежал лицом вниз. Рядом валялась сапёрная лопатка с квадратным, слегка заоваленным лезвием. Воронцов какое-то мгновение смотрел на широкую спину немца, на красный косой рубец на коротко стриженом затылке чуть ниже обреза каски. Он хотел меня зарубить лопаткой, и если бы не ротный…
В руке Мамчича тоже была сапёрная лопатка. Немецкая, точно такая же, которой только что чуть не зарубили Воронцова. И где он её взял?
– Туда! – крикнул Мамчич и указал на мост, где шла самая густая свалка.
В какое-то мгновение Воронцов увидел там помятую знакомую командирскую фуражку старшины Нелюбина. Услышал его крик:
– Реб-бят-ты-ы! Лом-ми-и-и!
– Цурюкгеен! Цурюкгеен!
– Шнель! Шнель!
– И-и-и! Реб-бя!..
– А-а-а!