Может-быть, неприятель от него не дальше той скалы, что осталась позади.
Нет, нужно подвигаться вперед еще осторожней, чем раньше. Каждый шаг приближает его к неприятелю, а каждое неверное, неловкое движение — к смерти.
Снова мелькает мысль: «Цел ли кинжал?».
Снова он ощупывает сапог… Пока он соображал, не заблудился ли, а кругом была тьма и тишина; эта тьма и тишина подавляли его, захватили всего, словно пришибли… Он не только перестал ощущать, как за несколько минут перед тем, кинжал за голенищем, — он не мог даже сказать, что сейчас у него под руками — песок ли, земля ли или камень.
«Нет, тут кинжал»…
Опять он пополз…
Иногда, когда он сворачивал за камень или спускался в какую-нибудь неглубокую рытвинку или впадину, мерцавшая впереди звезда пропадала за углом камня или за краем рытвины.
Он выбирался на ровное место, а звезда словно выплывала откуда-то снизу… Точно она вместе с ним и скрывалась в рытвинах, пряталась за камни, точно следила за ним, за каждым его шагом.
— А, ты вот она!..
Тускло блестит она ему издали.
И это — что звезда то пропадала, то вспыхивала опять почти через равные промежутки — начинало мало-помалу раздражать его… Тот же болезненный зуд, какой испытывал он от ощущения постороннего тела в сапоге, дергал нервно раз за разом, минуту за минутой, давая нервам отдых только на мгновенье, чтобы снова загореться в них.
Словно глаз какой-то блестит ему из темноты.
Сверкнет, потухнет и опять блеснет…
«Ага, ты вот где!.. Ты опять выполз на чистое место».
Он нарочно стал задерживаться подольше за камнями и в рытвинах…
Тут ему было спокойней…
Тут даже звезда его не видит…
Иногда свет звезды казался ему необыкновенно ярким. Словно она разгоралась…
И ему было больно смотреть на нее.
Её короткие лучи словно впивались ему в глаза, словно слепили глаза. Словно смотрел он не на звезду, а на близко стоящую свечку.