Голос у человека в куртке стал еще более хриплым. Цзын-Тун, содержатель тайного игорного дома, китаец по происхождению, но воспитанный в Японии и имевший теперь дела с японцами по сбыту фальшивых русских кредиток, этот маленький тщедушный человек, совсем растерялся.
Он сидел на корточках у своей железной печки, согнув спину, сгорбившись, съежившись, боясь шевельнуться, изредка только вытягивая худую морщинистую, словно состоящую из одних позвонков и обвисшей кожи, шею и прислушиваясь с напряженным выражением на желтом лице к глухим звукам, временами доносившимся снизу из подпола.
Там были подвалы. Там в четырех просторных залах днем и ночью шла игра в банк.
Точно парил над ним ястреб, а он, Цзын-Тун, был цыпленок, не оперившийся, выгнанный бурей из гнезда. Он и правда походил теперь на цыпленка: худенький, сгорбленный с редкими, будто выщипанными на половину, короткими волосами.
— Я все устрою, — сказал он.
Он встал и ушел за перегородку. Минуту спустя, он вернулся.
Он принес с собой зеркало, бритву и два дамских платья.
О, как он ухаживал за своими гостями!
С каким старанием одергивал юбки, прикладывал банты и ленты.
Когда все было готово, он сказал:
— Теперь хоть в Москву! Ведь вы прямо на поезд?
— Да, — ответила одна из дам. — Но как мы дотащим наш багаж?
У них, действительно, был большой багаж, — два мешка с золотом. Для чего предназначалось это золото, было ли оно точно золото, или стоимость его не превышала стоимости фальшивых ассигнаций, Цзын-Тун не знал.
Но золото хранилось у него.
— Вы дадите нам провожатого?
— Хорошо, — сказал Цзын-Тун.
Он на все был согласен.
Он мало теперь о чем думал. Одна мысль владела теперь им:
«Пусть едут, пусть едут».
Эта мысль с каждым биением сердца била ему в грудь. «Пусть едут, пусть едут»…