Он смотрел теперь на человека в форме железнодорожного кондуктора, стоявшего как раз против него.
Иванов бросил на стол еще золотой.
— Я желаю, — сказал он.
Исподлобья он взглянул на Цзын-Туна и закусил чуть-чуть с уголка нижнюю губу.
Цзын-Тун слегка вздрогнул.
Он уже ожидал услышать снова стук тяжелых сапог Иванова но каменному полу…
Он нарочно возвысил голос, обращаясь к кондуктору, так как ожидал, что Иванов сейчас же, как проиграет, уйдет от стола и застучит сапогами. Иванов всегда отходил от стола после неудачной ставки.
Когда игра шла на два стола, Цзын-Тун умел по одному звуку шагов Иванова (если Иванов играл не за его столом) угадать, выиграл он или проиграл. Иванов тогда, ступая но полу, еле волочил ноги, словно на ногах у него были свинцовые гири.
Цзын-Тун одним глазом новел снизу-вверх в его сторону; черненький зрачок перекатился в угол глаза, и сейчас же веки медленно опять наплыли на глаза.
Иванов еще больше закусил губу, потом порывисто сунул руку в карман пиджака, задержал ее на мгновенье в кармане и немного с хрипотой проговорил:
— Другой золотой…
Его рука дернулась кверху, как-то нервно, с дрожью… На стол упал еще золотой.
— А карта? — спросил Цзын-Тун.
— Та же.
— Восьмерка?
— Восьмерка…
Глаза Иванова скользнули мимо играющих куда-то в сторону, в глубину комнаты.
— Пиковая, — произнес он и тяжело перевел дух.
— Пиковая?
— Да, пиковая.