Ему сказал японский капитан:
— Хын-Лунг! Ты станешь нам сигнализировать вон с того холма: ты будешь указывать оттуда русских.
— Хорошо, — сказал Хын-Лунг.
Он говорил тихо, опустив голову.
Он плохо сознавал, что он говорить.
В руке его была пачка шелковистых бумажек… И от пачки по руке до самого сердца в крови по жилам точно пробегал горячий огонь.
Голова у него горела.
Огонь, казалось, проникал в самый мозг и наполнял весь мозг собою…
И мозг пылал… Почти физически он ощущал, что точно искры вспыхивали в мозгу….
На лице у него то потухали, то выступали опять красные пятна.
Капитан продолжал:
— А если ты, Хын-Лунг, передашься русским, так тебе все равно не жить.
Хын-Лунг поднял голову:
— Я буду служить японцам.
Он крепко сжал в руке деньги… О, как их много!
И, мигнув глазами, он крикнул громко:
— Да, я буду служить вам.
Глаза у него заблестели… Прямо в лицо смотрел он «капитану», то ослабляя пальцы в той руке, где были деньги, то сжимая их сильнее.
Он был как загипнотизированный.
Маленький, тщедушный человечек с желтым лицом стоял перед ним. Хын-Лунг видел, как он дышит, как мерно поднимается и опускается его узкая, впалая грудь под синим мундиром… Не отрываясь смотрел он на него и ощущал в себе что-то странное, — точно то, чем дышит японец, что поднимает его грудь, невидимой силой вливается в него, в Хын-Лунга, помрачая сознание, загораясь огнем в огне его собственного сердца.