История показала, кто был прав. Через двенадцать лет после первой революции, следуя той же тактике, большевики привели пролетариат к небывалой победе, создав первое в мире рабоче — крестьянское государство, начав строительство социализма.
КОПЬЕ
То, что было, — было. Быль не в укор.
В детстве я неумеренно мечтал об Африке. Она рисовалась мне бледно-оранжевым материком, по которому лениво бродят, пощипывая мимозы, величавые жирафы.
Подрастая, этак примерно в 1905 году, я с презрением отринул антилоп и жираф, но Африка попрежнему пленяла меня. Моими думами овладели нумидийцы, и я многое отдал бы за настоящее нумидийское копье, быть может, обагренное черной кровью льва.
Копье это рисовалось мне длинным, в меру тяжелым, с кованым наконечником, по форме напоминающим карточный знак треф.
Свои африканские мечтания я вспомнил четверть века спустя в желтой, как мех шакала, степи, над которой свистел шальной, буйный ветер.
Осенью 1930 года я мчался на черном лаковом форде, взятом из гаража «Донугля».
Обуреваемый ветром и детскими воспоминаниями, я разглядывал копье, лежавшее в кузове форда. Оно было выковано по образу и подобию воображаемого… нумидийского. Дикарски примитивное, оно было изготовлено из цельного куска железа. Красная ржавчина, местами похожая на засохшие сгустки крови, покрывала копье. Острие его напоминало карточный знак треф.
Я уже установил, что оно сковано было в 1905 году.
Чудесное совпадение: я мечтал о копье, а оно в это время ковалось; тяжелый молот расплющивал трефообразный наконечник.
Но четверть века копье лежало под соломенной крышей голубоватой украинской хатки — старого алчевского литейщика.
И копье имеет свою историю.
В городе Луганске, на 3-й Продольной улице, в доме № 53, встретил нас Иван Алексеевич Придорожко, директор пивоваренного завода, в прошлом грозный вожак партизан.
— Редкий случай! Слет старых друзей, — говорил он хриповатым голосом. Рябое лицо его приветливо.
О друзьях он сказал не зря. В комнате старые алчевские большевики — Молчанов и Паранич.
Здоровье сдало у старого командира Придорожко, но голос, громко-хриплый, наполняет комнату. Он кричит Тосе, дочери: