Это были первые слова, которые она произнесла, и голос ее дрожал от гнева.
Мак-Кэн попробовал сопротивляться, но Кит связал его, обыскал и вытащил из подмышки оттаявший кусок мяса карибу. Лабискви так вскрикнула, что Кит обернулся. Она подбежала к мешку Мак-Кэна и разрезала его. Вместо мяса из него посыпались сосновые иглы, мох и щепки.
Лабискви снова схватилась за кинжал и ринулась на ирландца, но Кит удержал ее, и она остановилась, плача от бессильного гнева.
— О, любимый, мне вовсе недорога пища, — воскликнула она. — Мне дорог ты, твоя жизнь. Собака! Он тебя ест, тебя!
— Мы еще поживем, — утешал ее Кит. — Теперь он понесет муку. Он не сможет ее есть сырой. А если он все же попытается проглотить хоть горсточку, я сам убью его, — ведь этим он отнимет и твою жизнь, а не только мою. — Он обнял ее. — Любимая, убийство — дело мужчины. Женщины не убивают.
— Ты разлюбил бы меня, если бы я заколола эту собаку? — в удивлении спросила она.
— Любил бы меньше, — мягко ответил Кит.
Она покорно вздохнула.
— Хорошо, — сказал она. — Я не стану его убивать.
Индейцы продолжали преследовать их. Отчасти по наитию, отчасти благодаря знанию местности, они догадались о том, какой путь избрали беглецы и нашли занесенные мятелью следы. Когда выпадал снег, Кит и Лабискви нарочно путали следы, шли на восток, когда гораздо удобнее было итти на запад иль на юг, карабкались на высокие скалы, вместо того чтобы пробираться долинами. Они и так уже заблудились, и теперь им было все равно. Но сбить со следа своих преследователей им не удавалось. Индейцы порой исчезали на несколько дней, но всякий раз появлялись снова.
Кит потерял счет дням, ночам, мятелям, стоянкам. Все дальше и дальше шли они, словно в бреду, одолеваемые страданиями и невзгодами тяжелого пути, Мак-Кэн плелся., где-то позади. Они брели по горным ущельям, стены которых были так отвесны, что на них не удерживался снег, они блуждали по льду замерзших озер. Они делали привалы над линией лесов и не зажигали костра, так что им приходилось отогревать замерзшее мясо теплотой своих тел. И все же бодрость не покидала Лабискви. Только вид Мак-Кэна заставлял ее мрачнеть. И любовь ее к Киту не уменьшалась.
Как кошка, следила она за распределением скудных порций. Каждое движение мак-кэновских челюстей наполняло ее ненавистью. Однажды ей самой пришлось распределять порции. И вдруг Кит услышал дикий протест Мак-Кэна. Оказывается, не только ирландцу, но и себе самой она уделила меньше, чем Киту. С тех пор Кит сам стал заниматься дележкой.
Как-то раз, после ночи мятели, на них обрушилась снежная лавина. Они вылезли из нее полузадушенные, но невредимые. Падая, Мак-Кэн выпустил из рук мешок, в котором находилась вся их мука, и вторая лавина обрушилась и погребла мешок под снегом. Несмотря на то, что Мак-Кэн был совершенно не виновен в этом несчастий, Лабискви с тех старалась на него не глядеть. И Кит понял, что она не глядит на него, потому что не может за себя поручиться.
Было тихое, тихое утро, ярко синели небеса, ослепительно сверкал снег. Словно призраки, подымались они по бесконечному обледенелому склону. Даже ветер не смел нарушить этот холодный покой. Далекие вершины Скалистых гор, лежавшие в сотнях миль от них, казались совсем близкими.
— Что-то должно случиться, — прошептала Лабискви. — Разве ты не чувствуешь! Так странно все кругом.
— Я чувствую озноб, но не от холода, — ответил Кит. — И не от голода.
— Озноб в голове и в сердце, правда? — возбужденнно ответила она. — Так и у меня.
— Нет, это не внутренняя дрожь, — сказал Кит, — это извне. Словно меня кто-то обложил льдом, я продрог до мозга костей.
Четверть часа спустя они остановились передохнуть.
— Вершин больше не видно, — сказал Кит.