Николай умолк, словно собирался с мыслями. Чтобы его подтолкнуть, Аркадий Аркадьевич спросил:
— Почему Грубер не писал семье?
— Просто не хотел. Говорил, пусть думают, что его нет в живых.
— Но вы же говорили, что он хотел свалиться им на головы, как снег?
— Именно так и было. Он ненавидел не только отца жены, но и ее саму за то, что она добровольно вступила в связь с отцом.
— Хорошо, что дальше?
— Дальше, — Николай умолк, — началось отступление, и мы сбежали…
— Дезертировали?
— Можно сказать и так, — Незнанцев усмехнулся, — но лучше бы этого не делали. Нас в тот же день поймали германцы и отправили в лагерь. Потом — забыл, в каком городе, — пленных, а мы оказались не одни, разбили по партиям. Мы с Каарлом попали в одну, которую использовали для рытья окопов. Того, кто не хотел работать или говорил, что болен, доктор осматривал и всегда находил здоровым. Ему давали по пятнадцать-двадцать палок, а эти палки были толщиной с руку. Вот так-то. Окопы, которые мы рыли, тянулись то ли от Ярослава, то ли от другого города, сейчас, видимо, это не важно, через Радымно к Перемышлю. Стали мы думать с Каарлом, как бы удрать из плена, так как считали, что попали туда случайно. Да и вообще тяжело было в плену во всех отношениях. Место ночлега было обнесено высоким проволочным забором, спали почти на голой земле. Обращались германские и австрийские конвойные с нами плохо. За людей не считали, русский — не человек, а рабочий скот, говорили. Били нещадно. Про то, как кормили, говорить не буду. Наверное, вы уже слышали от других. Конвойные германцы были помилосерднее, иной раз даром давали нашему голодному пленному кусок хлеба; австриец же норовил продать и взять за полфунта рубль. И жестокости в них поболе было, словно не люди они, а бесчувственные предметы. Но несмотря ни на что, мы с Каарлом выжили. Может быть, из-за того, что держались друг за друга. Не знаю, но выжили, — Николай умолк, уставившись в одну точку.
Аркадий Аркадьевич не торопил, только эстонский коллега хотел что-то спросить, но Кирпичников отрицательно покачал головой. Юрий Иванович закрыл рот.
— Бежали мы несколько раз, но, к нашему прискорбию, неудачно. Ловили нас, били, давали немного отлежаться — и снова на работы. Я там возненавидел жизнь, как нигде больше. Думаю, Каарл тоже. Подъем ни свет ни заря, если замешкаешься выйти из барака, так огребешь несколько палок. Тело ломило, руки истекали кровавыми мозолями, а им все «копай да копай, живее и живее». Устали мы и готовы были броситься под пули наших поработителей, но нас обоих держала месть. Ему хотелось все семя Соостеров под корень извести, а мне — придушить брата и мою жену. Озлобились мы, и не осталось в наших душах ничего человеческого, один пепел. Потом Каарл встретил земляка….
— Имени не помните?
— Увы. Знаю только, что из соседней деревни, но кто? Если увижу, то, ей-богу, опознать не смогу.
— Хотя бы запомнили, как он выглядит?
— Нет, не припомню, — покачал головой Николай.
— Хотя бы что-то?
— Невзрачный, с меня ростом, глаза серые. Такой незапоминающийся, он-то и поведал, что старый Соостер совсем совесть потерял и дочь использует, как бабу из гарема. Тогда я видел, как Каарла передернуло от этих слов. А еще земляк рассказал, что ходили слухи, что уезжал, не помню, Айно ли?
— Айно, — подтвердил Кирпичников.
— Что уезжал Айно на заработки…
— Заработки? — перебил Аркадий Аркадьевич.
ebooksa