Саранча

Воробковых в молодых летах куролесили, правда, за пять лет до гришиного возраста остывали, да времена были другие.

И даже Несветевич, кремень-человек, пожалел заветренные губы, измученное лицо и изжогу Григория Васильевича. По возможности мягко сообщил, что Алексей

Герасимович просит отсрочки долга.

– Оно бы можно, да приходится ждать приезда заведующего отделением, а там и начальник финансовой части нагрянет.

Григорий Васильевич побоялся спросить о подробностях, бухгалтер тяжело посапывал. Дядя теребил бороденку.

– Достать бы надо, Гришенька, хоть на три недели. А

там перевернусь, верное слово. Тебя ли подводить стану!

Принесли нарзан. Бухгалтер опасливо затворил дверь в комнату, откуда пробивалось стрекотанье машинки, пробормотал:

– Выпей! Поезжай в Охотный к Ланину, а я созвонюсь с

Бернштейном.

Алексей Герасимович наспех собрался уходить. Несветевич угрюмо посмотрел ему в переносицу и проворчал тонко и в нос:

– У нас разговор не кончен, поимейте в виду.

Старик простился, проскользнул в дверь, дряхло сутулясь.

– Представляется. Всем даем под залог, а этому…

Только одна надежда, что тебя любит. Так бы я его разве отпустил!

Воробкова позывало спросить: «Топор на шее?» Но опять побоялся. Кислая шипучая вода не облегчила похмелья, только закоченели пальцы. Несветевич визгливо выкрикивал в телефонную трубку просьбы к Юрию Моисеевичу немедленно приехать. Тот, очевидно, отказывался.

Трубка со звоном полетела на рычаг. Иван Иванович тяжко брякнулся на стул.

– Бандит! Форменный бандит! Да и твой дядюшка наделал, напустил, – убить мало! Вся в вас кровь такая неаккуратная, подлая. Я ведь только ради любви моей, Люсеньки, и вожусь с тобой, со всеми.

Он действительно обожал дочь, тонкую, длинную малокровную женщину с усталым взглядом и неутолимой злостью. Но Григорий Васильевич впервые услыхал такое признание. Правда, он всегда подозревал, что Несветевич недоволен тем, что дочь выбрала скромного инкассатора.

Но ведь Людмила Ивановна сама признавалась, что вышла от тоски. До связи с ним она была брошенная жена какого-то офицера, бежавшего неизвестно куда. В конце концов, ведь только за последний год на нее стали обращать внимание другие мужчины, тот же Ланин. Григорий Васильевич верил в солидарность компаньонов, как его учили с детства. Без взаимной поруки такое дело, как их предприятие, с грозными последствиями по советским законам, не должно было бы и начинаться. А теперь оказывается, что основой сотрудничества было родительское чувство, с одной стороны, и страсть к неверной истеричной женщине,