Саранча

бахвалился он перед Воробковым. – Сколько сил и соображения на это уходит. Мне бы министром быть, а не только по женской части. Не успел торговый класс себя в

России показать… Ты чего это нынче шершавый? Хотя это еще Байрон заметил, что лучше один раз в году рожать, чем каждый день бриться. А все для них, для баб… Анекдот новый слыхал?

И с благожелательным безразличием рассказал анекдот, предложил белорыбицы, опять съехал на женщин.

Воробков стоял перед ним у прилавка и думал, что этот скользкий купец изобрел и афоризмы и похабщину для того, чтобы у него нельзя было попросить взаймы. А тут надо начинать разговор о семи тысячах. Григорий Васильевич попросил отвесить семги и икры, желая показать, что у него легкие заботы – о еде и что все идет как нельзя лучше.

Холод нетопленого магазина проник до костей. Рыбьи тела кисели как ледяные окаменелости. От хозяина валил пар. Воробков молчал и сознавал, что каждая минута молчания наводит на подозрение и все труднее затеять разговор о деньгах. И скрывающимся, тоскливым голосом произнес:

– Пойдем позавтракаем, водочки выпьем.

– Погляди на себя, куда тебе сейчас пить! Совсем ты, барин, раскис. С девочкой, что ли, нелады?. Когда-то до войны я регентом-любителем в Тамбове был. Там папаша отделение открыл. И тоже ко мне такая вострая бабенка присосалась: целуется до крови, костистая как сазан, а удовольствия не получает. Я, сам знаешь, не пальцем делан, но вижу: истощаюсь зря. Бросил к свиньям. Развяжись с Людмилой, тебе говорю!

Горькая слюна налилась в рот, но Воробков и сквозь злобу почувствовал некоторую свободу от постоянно связывающих ощущений любви. И на его долю выпали происшествия столь значительные, что становятся равноценными его страсти: не ушел же он от Ланина, а остался унижаться, слушая его гнусности.

Так рыбник и не пошел завтракать. Воробков отвел его в сторонку, к бочкам с сельдью, и там заявил, что Несветевич срочно ищет три тысячи; брякнуть семь – не хватило духу.

Ланин приготовился отказать и в десяти червонцах –

самой большой сумме, которую можно было попросить при подобных обстоятельствах. Три тысячи так ошеломили, что он даже не усмехнулся, как бы усмехнулся, отказывая в сотне.

– Те-те-те, попались, значит, с незаконным тестем! – он, видимо, не верил серьезности гостя. – Кто это вас так обратал? Бернштейн? Сколько я предупреждал об этом еврее.

Осторожность, осторожность, осторожность, господа!

– Дядя, – прошептал Воробков. – Дядя Алексей Герасимович.

– Дядя? – переспросил Ланин. – Дядя! Это даже удивительно. Дядя – человек старой выделки. Кабы Бернштейн… Тот верно – по краешку ходит, законов не любит ни божеских, ни человеческих. Он на все решился, потому что видит, как разваливается все. Знаешь, теперь торговля –

опасный промысел, вроде контрабанды опиума. Ну и люди такие, головорезы…

«Не даст. Никогда не даст», – сообразил Воробков. Ему стало скучно. Однако сообщил про карантин. Ланин не вникал, рассеянно заметил:

– Это ведь, Гриша, стена. Молчать надо. А у тебя на морде написано, что влип. Нельзя.

И едва посетитель вышел, рыбник позвонил Несветевичу:

– Дурака прислал, запутает. И от семьи держи подальше, опустел малый.