Браво

Камилло, с удивлением глядя на взволнованного Якопо.

– Да, синьор. Сегодня ночью я был свидетелем их бессердечности и подлости, и это заставило меня подумать о моей собственной судьбе. Пелена спала с моих глаз, и с той минуты я им больше не слуга.

Браво говорил с глубоким волнением и, как ни странно было это видеть у такого человека – так казалось герцогу, –

с видом оскорбленной честности. Дон Камилло знал, что у всякой, даже низко падшей группы общества есть свои понятия о чести; имея множество доказательств гнусной политики венецианской олигархии, он понимал, что ее бесстыдная и безответственная игра могла вывести из себя даже убийцу. В Италии того времени подобных людей презирали меньше, чем можно себе теперь вообразить, потому что глубокое несовершенство закрывало и их извращенное толкование часто побуждало людей вспыльчивых и дерзких исправлять причиненное им зло собственными усилиями. Ставшие привычными, такие случаи не навлекали особенного позора, и хотя убийцу общество осуждало, но к тому, кто пользовался его услугами, относились с отвращением едва ли большим, чем ханжи нашего времени относятся к победителю на дуэли. И все же люди, подобные дону Камилло, не имели никакого дела с такими, как Якопо, за исключением тех случаев, когда это диктовалось необходимостью. Но поведение браво и его манера говорить вызвали такой интерес и даже симпатию герцога, что он рассеянно вложил рапиру в ножны и подошел ближе к Якопо.

– Раскаяние и сожаление скорее приведут тебя к добродетели, Якопо, чем если ты просто перестанешь служить сенату. Найди благочестивого священника и облегчи свою душу исповедью и молитвой.

Браво задрожал и с тоской устремил взгляд на дона

Камилло.

– Говори, Якопо, даже я готов выслушать тебя, если это снимет тяжесть с твоей души.

– Благодарю вас, благородный синьор! Тысячу раз благодарен вам за сочувствие – ведь я так долго был его лишен! Никто не знает, как дорого каждое доброе слово тому, кто был отвергнут всеми, как я. Я молился… Я жаждал поведать свою жизнь кому-нибудь и, казалось, нашел человека, который выслушал бы меня без презрения, но жестокий сенат убил его. Я пришел сюда, чтобы излить душу этим отверженным мертвецам, и случай свел меня с вами. Если бы я только мог… – Браво умолк и с сомнением взглянул на дона Камилло.

– Продолжай, Якопо!

– Я не решался открыть свои тайны даже на исповеди, синьор. Смею ли я высказать их вам?

– И в самом деле, мое предложение могло показаться тебе странным.

– Да, синьор. Вы благородный господин, а я простого происхождения. Ваши предки были сенаторами и дожами

Венеции, а мои, с тех пор как рыбаки начали строить себе хижины на лагунах, ловили рыбу или работали гондольерами на каналах. Вы богаты, могущественны, влиятельны; меня все презирают и, боюсь, я уже тайно осужден. Короче говоря, вы – дон Камилло Монфорте, а я – Якопо Фронтони!

Дон Камилло был взволнован: Якопо говорил с большой грустью, но без всякой горечи.

– Хотел бы я, чтоб ты рассказал это в исповедальной, бедный Якопо, – сказал он. – Я не в состоянии снять такую тяжесть с твоей души.

– Синьор, я слишком долго был лишен сострадания своих ближних и не в силах выносить это дольше! Проклятый сенат может внезапно убить меня, и кто тогда взглянет на мою могилу? Я должен выговориться, синьор, или умереть! Единственный человек, который все эти три долгих ужасных года проявлял ко мне сочувствие, ушел!

– Но он вернется?

– Синьор, он не вернется никогда… Он среди рыб в лагунах.

– Это дело твоих рук, злодей?