– Идет, – воскликнул Вильяшевич. – Мэри Николаевна!
(Вильяшевич никогда не говорил Мария, находя это имя вульгарным) Мэри Николаевна! пью за ваше здоровье.
– И я, и я, – закричал молодой чиновник, срываясь с места и протягивая стакан.
– А этого хочешь? – шутливо грозным тоном спросил
Вильяшевич, показывая ему нож.
– По какому праву, – отпарировал тот, – если вы имеете право быть влюбленным, то и я так же, конечно, с разрешения супруга, – обратился он ко мне.
– Сколько угодно, – засмеялся я. – Итак, вы пьете двое за Мэри, я пью за Додо, – так звали актриску, о которой я уже говорил, – а ты, Мэри, за кого?
– Это не ваше дело, я знаю за кого.
– Про себя пить нельзя, ты должна назвать нам имя своего предмета.
– Я не желаю.
– Должна, иначе не дадим пить, говори.
– Ну, хорошо, погоди, дай придумать; ах да, вот за того лейб-улана, что сидел в первом ряду, ты видел его, какой красавец.
– Ладно, итак, Вильяшевич и Иван Иванович за тебя, я за Додо, ты за неизвестного лейб-улана, а вы, Зуев, за кого?
– За Гретхен Фауста, – произнес он и как-то особенно пристально поглядел в лицо жены. Та заметила этот взгляд и немного смутилась.
– Вы, значит, влюблены в Гретхен, – засмеялась она, –
но такая влюбленность слишком отвлеченная.
– Не более чем ваша в неизвестного даже вам по имени лейб-улана, – спокойно ответил он и медленно выпил свой бокал. Наступило неловкое молчание, я уже каялся, что затащил этого нелюдима, но Вильяшевич выручил.
– Кстати, господа, отчего не дают теперь «Маленького
Фауста», по-моему, это одна из лучших опереток, – он начал рассказывать, как ему случилось видеть эту оперетку в
Париже и какой она производила там фурор.