И тут по корпусу органа пронесся вихрь. Трубы задрожали, как деревья под порывами ветра. Мехи заработали в полную мощь.
Перед входным антифоном вступил мэтр Эффаран. Низкие регистры издавали громовые раскаты. Финальный аккорд был чудовищной силы. После слов господина кюре последовал новый яростный аккорд органиста.
В ужасе ждал я того момента, когда из мехов в трубы рванутся порывы ветра, но, вероятно, дирижер приберег нас на середину мессы... После молитвы последовало чтение из апостольского послания, затем Градуел[327], завершившийся двумя превосходными аллилуйями[328] под аккомпанемент низких регистров. Затем орган смолк на некоторое время: господин кюре произносил слова благодарности тому, кто вернул кальферматской церкви давно умолкнувшие голоса...
О, если бы я мог крикнуть, чтобы мой ре-диез вырвался наружу через отверстие в трубе!..
Затем начался Офферторий[329]. При словах «Да возрадуются небеса, да возликует земля...» прозвучало блестящее вступление мэтра. Да, оно было поистине превосходно! Гармоничные звуки, полные неизъяснимого очарования, представляли небесный хор, прославляющий божественное дитя.
Это продолжалось пять минут, но мне они показались вечностью. Вот сейчас, в Возношении даров, вступят детские голоса: ведь именно здесь великие музыканты проявляли всю мощь своего вдохновения...
Сказать по правде, я был едва жив от страха. Казалось, из моего пересохшего горла не сможет вырваться ни единой ноты. Но я не представлял себе, сколь могуч порыв ветра, который обрушится на меня, когда пальцы органиста коснутся управляющей мною клавиши. И вот он настал, этот страшный миг. Раздался нежный звон колокольчика. В церкви воцарилась полная тишина. Все склонили головы, когда двое министрантов приподняли орнат[330] господина кюре. Но я, хотя и был благочестивым мальчиком, не мог слушать, а думал только о буре, которая вот-вот разразится.
— Осторожно, скоро наш черед! — сказал я вполголоса Бетти.
— О, Господи! — вскричала бедная девочка.
Раздался глухой шум выдвигаемого регистра,— того, что регулирует подачу воздуха в трубы. Нежная, проникновенная мелодия разнеслась под сводами церкви. Зазвучали «соль» Хокта, «ля» Фарина; потом ми-бемоль моей милой соседки, грудь мою наполнил ветер, сорвавший с губ ре-диез. Даже если бы я решил промолчать, то уже не смог бы, потому что превратился в послушный инструмент органиста. Клавиша на его клавиатуре стала клапаном моего сердца...
Все это было ужасно! Еще немного, и с наших губ слетят не ноты, а стоны... И как описать ту пытку, когда мэтр Эффаран брал своей страшной рукой уменьшенный септаккорд, в котором я стоял на втором месте: до, ре-диез, фа-диез, ля.
Жестокий, неумолимый музыкант держал этот аккорд бесконечно, я почувствовал, что сейчас умру, и потерял сознание... Но по правилам гармонии этот знаменитый аккорд невозможно разрешить без ре-диеза...
— Что с тобой? — спрашивает отец.
— Со мной?..
— Проснись же, пора в церковь...
— Уже?
— Конечно... Вставай, а то опоздаешь к службе и останешься без рождественского ужина.
Где я? Что со мной? Неужели все это сон? То, что нас заперли в трубах органа, что заиграли элевато[331], что сердце едва не разорвалось на части, а из горла не мог вырваться ре-диез? Да, все это только приснилось,— наверное, потому, что в последнее время я был так возбужден.
— А где мэтр Эффаран? — осторожно интересуюсь я.
— В церкви,— отвечает отец.— Твоя мать уже там... Ну, будешь ты одеваться?