Поверите ли вы? У меня все еще теплилась надежда, точнее, я заставлял себя не отчаиваться.
Однако откуда было ждать спасенья там, куда нас вели? Ведь все французские войска, призванные Дюмурье, находились у него под рукой, вокруг Сент-Менегульда! Но что вы хотите? Когда у тебя такое сильное желание избежать смерти, всякое придет в голову!
Было около четверти двенадцатого. Полдень 20 сентября никогда уже не пробьет для нас!
Вот мы и пришли. Наша процессия свернула влево от большой шалонской дороги. Туман был еще довольно густой, так что невозможно было различить предметов на расстоянии нескольких сот футов. Чувствовалось, однако, что он вот-вот растает на солнце.
Мы вошли в небольшой, предназначенный стать местом казни лесок, из которого нам никогда не суждено было выйти.
Вдали раздавались барабанная дробь, звуки труб, с которыми смешивались грохот артиллерии и треск ружейной перестрелки.
Я старался составить себе ясное представление о том, что происходит, как будто это могло интересовать меня в подобную минуту! Я отметил, что шум сражения доносится справа и, похоже, приближается. Стало быть, на шалонской дороге идет схватка? Может, из лагеря в Эпине вышла колонна, чтобы атаковать пруссаков с фланга? Я не мог ничего себе объяснить.
Если я рассказываю вам все в таких подробностях, так это потому, что мне хочется поведать вам о моем душевном состоянии в тот момент. Что же касается деталей, то они навсегда запечатлелись в моей памяти. Для меня все это словно было только вчера!
Итак, мы вошли в этот лесок. Пройдя сотню шагов, взвод остановился у кучи валежника.
Тут нас с господином Жаном и должны были расстрелять.
Офицер, человек с суровым лицом, который командовал взводом, приказал остановиться; солдаты выстроились в ряд, и я до сих пор слышу стук прикладов о землю, когда они исполнили команду «Ружье к ноге!».
— Здесь, — сказал офицер.
— Хорошо! — ответил Жан Келлер.
Он произнес это твердым голосом, с гордо поднятой головою и смелым взглядом.
И тут, приблизившись ко мне, он заговорил со мной на французском языке, который так любил и который я приготовился слышать от него в последний раз.
— Наталис, — сказал он, — сейчас мы умрем! Последняя моя мысль — о моей матери и о Марте, которую я после нее любил больше всего на свете! Бедняжки! Да сжалится над ними небо! Что до вас, Наталис, то простите меня…
— Простить вас, господин Жан?
— Да, потому что из-за меня…
— Господин Жан! — ответил я. — Мне нечего прощать вам. То, что я сделал, сделано по доброй воле, и я снова поступил бы так же! Позвольте мне обнять вас, и давайте умрем храбрецами!
Мы упали друг другу в объятия.