Но в сухом воображении профессора «солнце светило и трава зеленела»[252], и Параклет принялся действовать. Старый латинист надеялся завоевать какую-нибудь пышную красавицу, дабы она спасла род Тийолей от грядущего угасания. По сравнению с этим предприятием походы Александра[253] выглядели сущими пустяками. Назон отдавал себе отчет в поджидавших его опасностях и, чтобы укрепить душу рассказами о великих подвигах древних, днем и ночью перечитывал Ксенофонта[254] и Фукидида[255]. Именно тогда «Отступление Десяти Тысяч…» показалось ему шедевром стратегии!
Сердце латиниста было щедрым, а любовь к сироте безграничной! Ничто не могло его испугать, и он раскинул военный лагерь на расстоянии пушечного выстрела от юных наследниц. Следует заметить, что Параклет укрепил свои тылы, вооружившись генеалогическим древом Тийолей и восемью тысячами пяти-франковых монет, составлявших годовой доход молодого маркиза.
«Клянусь Юпитером[256], — говорил себе латинист, — кто устоит перед таким соблазном? Мадам де Мирабель с пятью дочерьми на выданье? Господин Пертинакс, председатель суда, обладающий, по слухам, самым странным из возможных аккузативов? Или генерал де Вьей-Пьер, ломающий голову над тем, как, с каким номинативом сочетать свою наследницу? Кто не захочет породниться с благородными Тийолями? Какой мельник не возжаждет обменять свою мельницу на епископскую шапку? Так сказал бы я, si parves componere magna solebam»[257].
Покуда юный маркиз Ансельм, достигший на двадцать седьмом году жизни расцвета душевных и физических сил, сосредотачивал сумеречный свет своего интеллекта на правилах латинской грамматики, благочестивый Назон оседлал своего конька и ринулся покорять души и сердца молодых наследниц.
Ансельм проникался духом поэзии Авсония[258], а Назон — духом речей мадам де Мирабель; ди Тийоль отождествлял себя с гением Ломона, а Параклет употреблял свой собственный гений на то, чтобы проторить матримониальные пути к сердцам девушек брачного возраста.
Мадам де Мирабель, дама в годах, была вдовой и постоянно носила платья в зеленую полоску. Высокая, худая, даже тощая, она невольно вызывала в памяти воспоминания о подпорках для винограда, коими щетинятся равнины Шампани. Некоторые обитатели города К., отличавшиеся особым светским остроумием, говорили, что месье де Мирабель умер оттого, что быстро обтрепал свою жизнь о неровности своей угловатой супруги.
Как бы там ни было, результатом их шероховатого союза явились пятеро дочерей.
Эти уважаемые девы, насчитывавшие от двадцати до двадцати пяти весен, все были готовы к замужеству. Мать произвела их на свет именно для этого, и теперь молодые люди порхали возле сих светильников с риском сжечь фалды своих фраков, а девицы размахивали шелковыми сачками в тревоге, что не смогут поймать ни одного из этих мотыльков.
Тем не менее каждая могла похвастаться сотней тысяч франков приданого, и каждая бросала вокруг себя напряженные, будто заряженные электричеством взгляды; глаза девиц, воспроизводившие по цвету весь спектр радуги, все вместе походили на батарею из десяти лейденских банок[259], в которых беспрестанно трепетали золотые листочки. Но увы! Их разряды не сумели поразить ни одного добропорядочного жениха. Электричество расходовалось впустую. Дело в том, что все девицы в большей или меньшей степени походили на свою мать, а у их матери профиль был не из приятных.
Разве мог благочестивый Назон потерпеть неудачу, захоти он помериться силой с этими пятью страждущими сердцами?
Вот почему, нарядившись в черный фрак, фалды которого сладострастно ласкали полные трепетного возбуждения щиколотки хозяина, в парадном жилете с переливами и в панталонах, заканчивающихся непростительно высоко от туфель с великолепными пряжками, храбрый Параклет направил свои стопы в обиталище девственниц, о которых медовый месяц, казалось, совсем забыл, распределяя свой мед. Профессор прощупал почву, понял по томным вздохам, что несчастные души сохнут от жажды, и осмелился в тщательно взвешенных выражениях сформулировать свое предложение.
Его не удивило, что молодые лица расцвели в лучах взошедшего на их горизонте солнца возможного супружества: замаячила надежда исполнения сокровенных желаний, к тому же упятеренных. Каждый день никем не понятые девицы, изливая жалобы, вздыхали в ожидании такого счастливого дня, а это в сумме составляло 1825 вздохов в год.
— Итак, мои дорогие, — вкрадчиво говорил меж тем благочестивый Назон, — у этого юноши хорошее будущее и непорочное прошлое. Сердце его целомудренно, а душа не замутнена пылкими страстями. Это — девственная лампада, которую я сам наполнил маслом, она ждет лишь искры, чтобы возжечься чистым пламенем и гореть неугасимым огнем!
— И он хорош собой? — хором выдохнули девицы.
— Мадемуазели, он не просто хорош, он прекрасен!
— И богат? — в тон дочерям прошелестела мать.
— Мадам, он не просто богат, он — миллионер!
— Умен? — томились в нетерпении юные девственницы.
— Вполне достаточно, чтобы составить счастье женщины.
— И его зовут…