— Ну так не беспокойся, — хмыкнул Тихий. — Не загрызет. Я ведь разрешение на операцию у тебя буду спрашивать. Так что ответственность на тебе, пусть твоя совесть тебя и грызет.
Шутка, хоть и горькая, немного разрядила атмосферу.
— Ну ты, Тихий, и ушлый фрукт! — генерал усмехнулся. Что он, в самом-то деле. Вдвоем даже ту ответственность, что выглядит неподъемной, вынести можно. Тем более что особого выбора и нет, хочешь не хочешь, а ответственность на себя брать придется, потому что больше некому. Жизнь не спрашивает, в какой грязи нам приятнее вымазаться. Она просто ставит перед фактом. — Давай выкладывай.
— Ты бы уже насчет кофе распорядился, а? А то наша милая Зиночка его, небось, уже в десятый раз заваривает. Мысль о том, чтобы подать холодный, ужаснула ее, кажется, больше, чем сообщение об офицерских дуэлях. Все равно сегодня никаких подробностей тебе излагать не стану. Нечего пока излагать. Надо кое-что еще додумать.
— Додумай, додумай, — хмыкнул Панкратов. — Думать — вообще занятие полезное. И почти безопасное. Потому что времени у нас с тобой осталось месяца три, не больше. А то и меньше. Информация о большом теракте, который готовит банда Салаудди, железная. Груз к ним идет аж по трем маршрутам. Но это, увы, практически все, что нам известно. Так что наш человек в его окружении должен быть… не скажу «еще вчера», но сам понимаешь.
— Значит, надо успеть, — полковник пожал плечами, словно поудобнее устраивая на них взваленный груз.
— Кстати, а как фамилия твоей «находки»?
— Козырев. Борис Козырев.
Генерал неожиданно заинтересовался:
— А по батюшке?
— Борис Сергеевич.
— Угу. Отца, стало быть, Сергеем кличут. Сергей Козырев, надо же…
— Знакомый?
— Поглядим. Козырев — не Иванов, конечно, но фамилия не самая редкая.
Глава 10
Решив зажечь прощальный костер, выпускники разбрелись по роще в поисках дров. Умаявшийся за день Марат Измайлович мирно дремал в автобусе. Молоденький физрук Эдик, которого никто толком не слушался, командовать и не пытался, только проследил, чтобы костер разводили на поляне — подальше от деревьев, чтобы стволы не обжечь. Ребятам он, впрочем, сказал, что это «во избежание пожара». Хотя какой там пожар, смешно. Июнь выдался дождливый, отсыревшая земля под ногами пружинила, а то и подчавкивала, а кое-где попадались подтопленные рытвины, откуда раздавалось недовольное лягушачье кваканье. Лягушкам шумные непрошеные гости явно не нравились. Мало тут соловьиных распевок — всю ночь разливаются, почтенному лягушачьему племени спать не дают — так еще и эти явились, скачут по всей роще, того гляди на голову наступят. Чего скачут, чего ищут?
Глеб в поисках дров участия не принимал. Ему нужно было подумать. Тогда, в прокуренном зале, ему на секунду показалось, что Борис убил своего соперника. Хоть и сидел далеко, но видел, как врач приподнял у лежащего веко, обнажив страшную голубоватую белизну — ни зрачка, ни радужки. Вот как выглядит то, что называют «закатились глаза». Так бывает, когда человек умер. Или нет? Он же, Глеб, не медик. А спустившись с трибуны, он слышал, как Клык велел кому-то перезвонить в «скорую», отменить вызов — мол, парень пришел в себя. Как же его звали? Как-то смешно. Как болезнь или… Мозоль! Вот как. Иван Мозоль. Он так яростно подпрыгивал — явно ради того, чтобы произвести впечатление на публику — и такие нелепые угрозы в Борькину сторону выкрикивал. Это тоже было смешно. Как будто все не по-настоящему. Как будто в кукольном театре. А через пять минут переполненный уверенностью парень лежал безжизненной грудой под противопожарным стендом — как мешок с картошкой. Как тряпичная кукла. И с ринга его тащили за ноги — как куклу.
Неужели Борис действительно считает, что вот это вот — превращать живого человека в мешок картошки — и есть дело его жизни? Он же чудовище… Или скоро им станет…
За спиной Глеба кто-то нарочито закашлял. Потом девичий голосок, старательно изображающий хриплый мужской бас, забубнил:
— Глебушка, Глебушка, накорми воробушка!