Земля забытого бога

И столкнули мужичков за борт с камнями казаки, только круги по воде. Никто не выплыл. Посмотрел Иван на воду, перекрестился:

– Грешны, стало быть. Прими, Господь, души рабов твоих и дай им прощение за грехи их.

Михайло так и осел оземь, крик в горле застрял. Только шептал канон на исход души, забыв о семипоклоне:

– Помилуй мя Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…

И тогда утвердился Михайло в мысли, что антихрист и вправду на русской земле стал, молил господа услышать, увидеть, помешать, но Господь не откликался. И оставалось Михайле только бредить благословенной страной Беловодием, где все по-божески, свято. Туда стремился он всем сердцем, читая переписанную книжку инока Марка; иной раз сомнение закрадывалось в его душу – а как он сам не выдержит да не уйдет из рая, как все ходоки-староверы, и никто не узнает, как добраться туда. И не получит избавления всяк страждущий от антихриста, что и в государстве воцарил, и в церкви, и в душах людских. Сидел Михайло все за книгой, писал обо всем, дабы видно было, как тут живут, а как дойдет туда – как там, разницу показать хотел.

Отрадой ему была Груня, что часто засиживалась с ним, ласково глядя, как Михайло тщательно пером буквицы выводит, как чернила трет и смешивает, как листы книги своей сушит. Читал ей Михайло иногда и свои записи, и Марка Топоозерского; слушала Груня, глаза блестели – тоже в рай тот попасть ужас как хотела. Михайло раз расчувствовался и показал ей толстую и огромную старинную книгу на неизвестном языке, полистала Груня, поводила пальчиком точеным по пергаменту старому, по вязи незнакомых букв, похожих больше на волны на перекате реки. Михайло ей поведал историю обретения, мол, старый зырянин перед кончиной отдал, да не только книгу, а кое-что еще.

Это кое-что Михайло скрывал от всех, никому не показывал, потому что знал, что бывает с людьми при виде этого. Но Груне в приливе страсти потаенной показал. Вместе с книгой той зырянин отдал Михайле и вещицу: прямоугольную пластину с закругленными краями, на одной стороне пластины той был лик дикий царя древнего, не русского, и письмена такой же вязью, как и в книге. А вот с другой стороны была выцарапана карта какая-то, с непонятными знаками и такой же вязью, да только плохо процарапанная.

И мнил себе Михайло, что не просто так это, язык тот персидский в Беловодии есть, и люди такие рядом живут, и дорогу через горы сторожат, а книга дает пропуск сквозь земли тех людей, а на пластине карта прохода через горы нацарапана. Так думал Михайло и пластину берег чрезмерно, потому что пластина была чистого золота, весом золотников тридцать, не менее. И алчность людская, антихристово порождение, ту пластину бы у Михайлы вместе с сердцем вырвала, если бы кто о ней узнал.

Но Груня золоту не восхитилась, потому что его в глаза не видала. Колечко у нее одно было медное, если начистить хорошо о мешковину, то блестело не хуже пластины, так она про медь-то и подумала. Подержала пластину в руках, взвесила, да и отдала Михайле – уж больно зверский вид был у личины, на ней вырезанной.

А Осип все не отставал от Груни, все таскался за ней, обещание исполнял. Из первых монет с барки, которые ему причитались, изготовил за три ночи монисты звенящие, да так ловко, что девки остальные, которые увидели то, чуть в обморок не попадали от восторга. Принес Осип монисты Груне, та тоже глаза выкатила, звенят монетки, переливаются, на ветру да в руках Осипа красиво колышутся. Взяла Груня монисты, не смогла душа девичья от украшения невиданного отказаться, а Осип усмехается в бороду да приговаривает, пока Груня примеряет:

– Ничего для тебя, девица, не пожалею, глянь-ко, всё из серебра, гривенник к гривеннику, а спереди полуполтинами украсил, глянь в кадку, красота. Будешь моей – еще добуду, не серебром, золотом осыплю!

Смеялась Груня на такие жаркие речи, а подарки принимала, приятны ей были и внимание, и сами гостинцы. Батюшка молчал на это дело, лишь бороду чесал да с матерью вечерами скупо разговаривал, мол, Груне и замуж пора, а женихов-то нет, а ежели энтого страшилу Осипа перекрестить в истинную веру, так и сойдет, работник что надо, хошь и разбойник. Матушка Грунина вздыхала, но в основном соглашалась, да вот Груне самой Осип не люб был.

Не хотела она замуж, восемнадцатый год только пошел, хотела Груня счастья искать, чего-то необычного, веселья хотела и радости. Желание это вылилось в жажду посмотреть землю заветную, о которой часто Михайло по её просьбам ей рассказывал. Благолепие в той земле, воды белые, вера истинная, древляя, еды – как на великие праздники, да каждый день, горя в той земле нет, а лишь счастье. Вот там и найдет она красавца жениха, там и обвенчается по-старому, по-правильному, там и детишек нарожает, будут детишки бегать по зеленым полянкам, собирать цветочки да ей приносить, а она с милым на крылечке сидеть будет, как королевна, молоко пить, мужа любить да раем любоваться. На кой уж Осип ей сдался?

Михайлы держалась Груня, не отлипала, ждала, когда её с собой возьмет, да не ведала, что Михайло сам в нее влюбился до беспамятства, едва сдерживался, дабы не открыться девушке. Текли так дни уральские летние, с солнышком и с дождиком, с теплом и с холодными ветрами. Книга у Михайлы полнилась записями разными, мечтами заветными.

Казаки же в то время барки грабили, народец резали. А как иначе? Отпустишь народец тот – вмиг к властям, вмиг воинскую команду снарядят, да и прихлопнут удачливых ушкуйников. Деревня не сопротивлялась разбойству: Осип с Иваном с шеметевскими насельниками делились, то вина, то солонину притащат за ненадобностью, то деньгами отдадут долю малую, а иной раз и пир закатывали на удачную прибыль. Зенков, старик, даже раз пытался под казенку уговорить разбойников веру древлюю принять, да Иван отшутился, а Осип насупился и разговор продолжать не стал – не до этого.

В один из августовских утренников снарядил Осип лодку, взял с собой Федьку Соколова и погреб на другой берег Камы, зашел в речку малую, запруженную плотиной завода, причалил к берегу. Митька ему показал на крытую дранкой маковку старой церкви. Вошли они под сень храма, шапки скинули, перекрестились, как положено, на темные образа, поклон отбили. Поп к ним вышел, в черной рясе, свечами заляпанной, старой.

– Милости просим, человече. Откель будете, чего надобно? – строго спросил поп.

– Рабы божие мы, а боле и знать не надо тебе, – ответил Осип, – А надобно мне повенчаться.

– Дак завсегда пожалуйста. Пять рублев за таинство, трешник за наряды и алтын на свечи. Родителей невесты надобно заранее. И вот день выделить, а то у меня и свадьбы, и похороны, особле последние. Мрет народишко на заводах по лету, ох, мрет. Лихоманка али понос – кажный день отпеваем. Так вот в сентябре и сладим свадебку, коли не сдохнете до энтого, – поп прищурил глаза, как будто знал чего.

– Мне без родичей надо. Мне уводом. – Осип потупил взгляд.