Изображение постепенно приобретало четкие очертания. Работа ма́стерская, спору нет, хотя такую картинку вряд ли кто-то купит. Однажды Дюрер нарисовал сложенные в молитве руки, а потом сделал с рисунка гравюру, которая отлично продавалась. Но сложенные в молитве руки – это одно, а вот покрытые мозолями ступни – совсем другое.
– Назови это «Ноги паломника», – предложил Дисмас. – Глядишь, и спрос появится. – Он скрутил рогожу валиком и сунул под голову. – Только не забудь поставить подпись Кранаха, – сонно пробормотал он, – своим же свежевыжатым семенем.
– Я посчитал это самым достойным медиумом для подписи Кранаха. Лучше, чем мед, или карамель, или луковый сок, или уксус…
– Какой же ты все-таки… Нарцисс. Поэтому мы с тобой и сдохнем.
Дюрер отложил рисование:
– Думаешь, сдохнем?
– Да.
Дюрер долго смотрел в костер, а потом вытащил из альбома чистый лист:
– Я нарисую твой портрет. Останется на память.
– Я не хочу, чтобы обо мне помнили.
– Глупости. Я предлагаю тебе бессмертие.
– Ты меня соблазняешь прямо как Сатана… О господи, с кем я связался?!
– Знаешь, почему мне заказывают портреты? По стенам развешивать? Нет, все боятся забвения. Всем хочется бессмертия.
– Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – все суета! Видит Бог, тебе это лучше всех известно.
– Да уж… внемлите богослову Дисмасу…
– Я не богослов. Меня убьют из-за твоего тщеславия. Хорошо хоть, что умру, исполняя епитимью. Какой-то богослов объяснил Спалатину, что в чистилище я попаду всего на семьсот лет. Интересно, сколько времени отпущено тебе, коль скоро ты один повинен в наших злоключениях? Может, тебя отправят не в чистилище, а куда-нибудь потеплее.
Дюрер снова отложил альбом:
– Дис, не злобствуй.
– Я тебя обидел? Ай-ай-ай, стыд и позор!
– Между прочим, у меня случаются приступы меланхолии. Зачем было говорить, что мне прямая дорога в ад?