Цирцея

Лицо его скрывалось в тени костра.

– Как это случилось?

Что-то во мне вскричало предостерегающе: заговоришь – он побледнеет и возненавидит тебя! Но я отбросила эту мысль. Побледнеет так побледнеет. Не собираюсь больше ткать полотна днем и распускать их ночью, не созидая ничего. Я рассказала все как было – и про ревность, и про каждую мою глупость, и про всех, кто лишился жизни из-за меня.

– Может, Сцилле суждено было стать чудовищем, просто свершилось это твоими руками, – сказал Телемах.

– Ты себя так за повешенных служанок оправдываешь?

Ударь я его – воздействие было бы то же.

– За это я себя не оправдываю. Всю жизнь буду носить позор. Исправить я ничего не могу, но желать исправить до конца дней не перестану.

– Этим-то ты и отличаешься от отца.

– Да! – ответил он резко.

– Я чувствую то же. Так что не пытайся лишить меня раскаяния.

Он долго молчал. Потом сказал:

– Ты мудра.

– Если и так, то потому лишь, что сотню жизней делала глупости.

– Но ты хотя бы боролась за то, что тебе дорого.

– Не всегда это благо. Должна сказать, все мое прошлое похоже на сегодня: жуть да чудовища, о которых никто и знать не хочет.

Телемах удерживал мой взгляд. Удивительно, но в этот миг он напомнил мне Тригона. Своей молчаливой, неземной терпеливостью.

– Я хочу знать, – сказал он.

По множеству причин я держалась от Телемаха подальше: из-за его матери и моего сына, его отца и Афины. Потому что я богиня, а он человек. Но теперь осознала вдруг: в основе всех этих причин лежал, пожалуй, страх. А я никогда не трусила.

Преодолев дышавшее между нами пространство, я дотянулась до него.

Глава двадцать шестая