Хайни понял, почему его считают виноватым. Он сжимает тонкие, жесткие губы, крепко сжимает, они почти исчезли, лицо рассечено длинной злой трещиной.
— Ну и что? Я еще взрывчатку везу. Атомную бомбу везу.
Обиделся или разыгрывает обиду…
— Не глупи! — цыкнул Курт. — Ты, стало быть, не отрицаешь, что ушел после всех…
Юнец вздернул подбородок, вытянул шею, будто силясь взглянуть на Курта сверху вниз.
— Не отрицаю.
— Отлично. Тогда ответь…
Вместо ответа — что-то вроде икоты. Нервный смешок, задушенный, застрявший в горле.
— Ты онемел, что ли?
— Молчит!
— Попался, вот и молчит.
Зашумели со всех сторон. А Курт придвинулся к майору и гудит в самое ухо, будто бьет в набат:
— Позор! Позор для всех нас!
И Калистратов готов согласиться — попался негодяй! И через минуту проверяет себя. Что это, самостоятельный вывод или он поддается атмосфере судилища, приговора, повисшего в воздухе над Хайни?
Курт спрашивает, зычно, чтобы слышали все, как принято поступать с такими, как Хайни, по закону? Ибо это, вероятно, не первый казус?
— Не первый, — говорит Калистратов.
— Тюрьма, — роняет кто-то.
— Нет, тюрьма не грозит. Зачеркиваем визу таким гостям и отправляем обратно.
Хайни вздрогнул. Порывается что-то сказать? Нет, ни звука. Упорство виновного, пойманного или…
— Справедливо, — откликается Курт и обводит глазами своих подопечных, приглашает в свидетели.