В огонь и в воду

– Ах! граф, – говорил он, вся Тестера поместилась бы в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…

Вдруг Гуго прервал его:

– Скачи сейчас же в Блуа, куда я уже послал Кадура, сказав, чтоб он там дожидался меня; попроси его от меня перерыть все лавки в городе и прислать мне, что только найдет лучшего из кружев, из платья, лент и перьев. Я тут одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев: это мне унизительно. Хоть загони лошадь, а привези мне все сегодня же вечером; смотри только, не торгуйся и высыпай всё из кошелька, если нужно. У тебя ведь есть золото, не правда ли?

– У меня кошелек, данный Агриппой…

– И прекрасно! Но вот что еще! чего доброго, ничего не найдешь порядочного в Блуа: ведь это – провинция! Если так, то скажи Кадуру, чтоб ехал тотчас же в Париж. Он там был как-то с маркизом де Сент-Эллис. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет всё, что нужно, чтоб одеться по моде.

– И всё это, не считая денег?

– Разумеется!

– Значит, мы здесь у самого короля?

– Гораздо лучше, бедный мой Коклико! мы – у герцогини д"Авранш… у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!..

– A! так тут женщина! А я такой уже болван, что и не догадался. Сейчас же скачу, граф, не жалея лошади, прямо в Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от зависти и злости.

Коклико вернулся в самом деле вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулков и бантов из лент. С жалостной миной он встряхнул кошелек Агриппы, совсем отощавший. Гуго бросил его через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взоры Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней; всю ночь она грезилась ему во сне. Никогда не мог он представить себе кого-нибудь прекрасней неё. Ему казалось просто невозможным, чтоб она была простой смертной. Вся она была – грация и обаяние, богиня, сходящая с облаков. Каждый взгляд на неё открывал новые прелести, улыбка её придавала ум каждому её слову. Он понимал, что для неё можно совершить чудо.

– Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? – говорил он после Коклико; – какие жемчужины виднеются из-за её улыбки? Никто не ходит как она, не садится, никто не танцует как она! Она все делает иначе, чем другие. Её голос – просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, как она проходила по террасе: божество, спустившееся с Олимпа! Уже не Диана ли это, или сама Венера?

– Разумеется, – отвечал Коклико; – но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ль вы, что здесь ведь не одна, а две дамы?.. Об которой же вы это говорите, позвольте узнать?..

– Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д"Авранш?.. Разве можно говорить о ком-нибудь другом, рядом с ней?..

– Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит, чтоб и на нее посмотреть!

– Согласен и даже должен сознаться, что когда она показалась в зале, где мы ожидали тогда маркиза де Сент-Эллиса, то её величавая красота меня ослепила! Но теперь, как я могу сравнивать, у меня только и есть глаза, что для другой. Не кажется ли герцогиня д"Авранш, белая как лилия и увенчанная белокурыми волосами, самою богиней Гебой?

Коклико не из-за чего было спорить и он признал, что герцогиня, как прелестное совмещение всех совершенств, должно быть, действительно сама богиня Геба. Но этот обрывок разговора возбудил в уме Гуго целый ряд рассуждений о странной игре случая, отчего это он отдавал только свое удивление принцессе, первой по порядку между его видениями, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем, красотой они в самом деле еще могли поспорить. Зачем же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини-блондинки богине-брюнетке, может быть, и не столько ослепительной, он мог видеть только указание самой судьбы, распоряжавшейся его жизнью.

В самом пылу этих мечтаний и волнений, он вспомнил вдруг о графе де Шиври. Ясно было, что он встречает соперника в этом молодом красавце, который живет на такой близкой ноге у герцогини д"Авранш. Правда, он ей родня, но самое родство это уже было неприятно для Гуго. Уже не помолвлены ли они друг с другом? Это надо бы разъяснить хорошенько. Да и самое лицо этого де Шиври ему не нравилось, у него была какая-то дерзкая, нахальная и презрительная улыбка, которая так и напрашивалась на ссору.

Судя по всему, что говорилось вокруг него, граф де Шиври считался одним из самых ловких и самых остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат, хотя этому богатству и нанесены уже были порядочные удары, о важности которых он один мог впрочем судить и которые во всяком случае легко было поправить женитьбой. Уверяли, что он в силах добиться всего. Он смотрел вельможей, был изыскан и изумительно изящен в нарядах, руки у него были тонкие и белые, стан ловкий, движения свободные, цвет лица бледный с тем неопределенным оттенком, по которому узнают люди, испытавшие сильные страсти и всякие удовольствия, глаза смелые и блестящие или глубокие и томные, но с таким выражением, которое никогда не смягчалось от взгляда, улыбка насмешливая, а в голосе, в жесте, в позах, в манере говорить или слушать – что-то особенно высокомерное, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его даже можно было остерегаться, но искать его дружбы – никогда!

Те из дворян, которые были в свете французского посольства в Риме, находили в нем любопытное сходство с знаменитым портретом Цезаря Борджиа, что в галерее Воргезе, работы Рафаэля. Он так же точно носил голову, так же точно держался и даже звали его Цезарем.