В огонь и в воду

«Я буду очень удивлен, – говорил себе Гуго, – если не столкнусь когда-нибудь с этим графом де Шиври».

Гуго узнал – мы всегда узнаем, сами не зная как, что нас особенно интересует – что Орфизу де Монлюсон крестил сам король Людовик XIV, очень уважавший покойного герцога д"Авранш и теперь оказывавший особенное покровительство его единственной дочери-сироте. Говорили даже, но это только так говорили, что король сам позаботится выбрать ей и мужа. Орфиза была очень богата и притом такая красавица, что легко могла обойтись в этом деле и без чужих забот. Кроме того уверяли, что король, в память постоянной верности и услуг, оказанных ему в смутные времена Фронды, хочет предоставить своей крестнице право принести в приданое мужу титул герцога д"Авранш. Вследствие этого, целая толпа вздыхателей вертелась беспрестанно пред наследницей знатного имени; но большая часть из них давно уже отказалась от всякой надежды одержать верх над графом де Шиври.

Орфизе недавно исполнилось восемнадцать лет, всего несколько месяцев назад, она вышла из монастыря и жила теперь под покровительством почтенной тетки, вдовствующей маркизы д"Юрсель, пользовавшейся правом сидеть на табурете при дворце.

Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у которого только и было за душей, что плащ да шпага, да полторы тысячи ливров доходу от Тестеры, а с этим трудно было завоевать герцогский титул и бесчисленные владения Монлюсонов. Но гасконец готов был на всё из любви к такой красавице. Только огромное богатство было тут в самом деле большим несчастьем.

Но разве из-за этого несчастья он должен от неё отказаться?

– О! этому-то не бывать! – воскликнул он.

Волнение не давало ему спать; он ворочался в постели с боку на бок и вздыхал глубоко; вставал, ходил, открывал окно, смотрел на звезды и опять ложился. Бедному Коклико сильно хотелось спать, и он от всей души посылал к чёрту все эти глупые волненья. Вдруг Гуго вспомнил слова Брискетты.

– Ах, бедная Брискетта! – сказал он, – как она верно отгадала, предсказывая мне все эти мученья страсти! Это совсем не похоже на то, что я к ней чувствовал… То просто сердце мое пробуждалось, даже скорей молодая кровь, чем сердце, и я бежал к молодой девочке, как белка к свежим орехам!

Теперь он любил истинно, и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до неё, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиври, за которого было все – и состояние, и родство, и положение в обществе и связи?

Так мечтал и рассуждал он по целым дням. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о Золотом Руне и как она толковала ему эту легенду. Он вздрогнул и задумался.

– Да, – сказал он наконец, вот оно – мое Золотое Руно! Оно блеснуло мне и так высоко, как будто на самом небе. Её волосы такого именно цвета, как это Руно, и глаза блестят точно также! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достигну… но какой-то тайный голос говорит мне, что никогда уж мое сердце не оторвется от неё!

Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиври, то и этот тоже сразу почувствовал, что в Гуго он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует.

Не своим светским положением был он страшен, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: что-то необъяснимое показывало в нем, что под этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.

Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: такой чести он до сих пор никому еще не оказывал. Что же это за предпочтение такое в пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему, с самой первой встречи на охоте, он с каждым днем больше и больше об нем думает? Сердясь на самого себя, граф де Шиври захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывают.

Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Он уверял, что семья его родом из Перигора, где у него множество замков и несколько поместий; но все это были одни россказни, а насколько в них правды – никто сказать не мог. Люди догадливые уверяли напротив, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости. Одним словом, его больше боялись, чем уважали.

Лудеак не скрыл от графа де Шиври, что, по его мнению, не следует считать Гуго де Монтестрюка за ничтожного противника.

– Но мне говорили, – вскричал де Шиври, – что эти Монтестрюки – голые бедняки и у нашего нет ровно ничего за душой!

– Этот значит только – аппетит у него будет посильней! – отвечал Лудеак. – Притом же он гасконец, т. е. из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтоб добиться всего, и наполнила бы весь мир искателями приключений, если б их и без того не было довольно повсюду.

– Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!

– Да это-то именно и дает ему силу!